Я Распутин - Алексей Викторович Вязовский Страница 23

А там шпики стоят, в наглую, извозчик с ними язык чешет.

Ладно, они хотят войны? Они ее получат. В распахнутой шубе, нацепив очки, я добрался до Обводного, зашел во двор дома.

Народ остолбенел. Даже кобели перестали лаять, завиляли хвостами. Чуют хозяина.

— Григорий Ефимович, ты ли это? — пораженный капитан почти слово в слово повторил слова царя.

— Азм есмь — пошутил я, прошел в дом. И тут меня ждало два больших приятных сюрприза.

Во-первых, приехали мои односельчанине. Шурин Николай Распопов — вертлявый, низкий мужичок лет тридцати с хитрыми глазами и шрамом через всю щеку. И сосед — Илья Аронов. Этот был полной противоположностью Распопову — массивный, словно медведь, медлительный. Глаза на выкате смотрят строго, даже сурово. Борода такая густая — что ее даже поди сбрить не получится.

Оба подивились моему внешнему виду, принялись обстоятельно рассказывать о делах в Покровском. Все было слава Богу, все живы, здоровы. Передали письмо от жены, которая благодарила за деньги, звала домой «ну колик можно странствовать по свету?».

Из разговора я понял, что Илья был заядлым охотником, ходил и на вепря, и на медведя. Отлично обращался с двустволкой.

Николай же был явно с криминальным прошлым, обмолвился, что был «взят за приставы» по некоему темному делу.

Оба хотели знать, зачем я дернул их в столицу.

— Погулять по Питеру — дело приятное — покивал Распопов — Но ты же не просто так нас вызвал.

— При царе я нынче — тихо, под дружное «ох» я выдал свой главный секрет — Врагов у меня много стало. А вот друзей мало.

— Дык мы за тебя горой, Ефимыч! — засуетился шурин — Только скажи кого придавить — придавим.

Аронов лишь мрачно кивнул.

— Позжее поговорим — идите обустраивайтесь, наш боцман Акинфыч определит вам комнатку, да отведет поснидать.

Второй сюрприз тоже был приятным и неожиданным. В спальне меня ждала Лохтина. Ольга сидела с ногами на кровати — что-то вышивала. Как только я вошел, она вскочила, бросилась на грудь:

— Гриша! Не могу жить без тебя! Ушла, ушла я от мужа постылого!

В углу спальни я заметил чемоданы с вещами. Да… вот тебе бабушка и Юрьев день. Драматургия на марше.

— Как же ты адрес разузнала? — поинтересовался я, обнимая женщину за талию — Звонил я тебе, муженек твой зло со мной говорил, ругался.

— Знаю, все знаю, Гришенька. Пошла я к жене Стольникова и все там обспросила про него, про тебя, небесников… Она же мне и адрес дала.

Я удивился тому, что у капитана, оказывается есть жена — он ни словом об нее не обмолвился. Но потом эта мысль ускользнула, нас захватила страсть. Все, что я успел — это запереть дверь спаленки.

* * *

Община понемногу устаканивалась, разделили дом на спальные помещения, мало-помалу привели в порядок бывшую винную лавку, натащили скамеек, повесили иконы, портрет императора, покамест бумажный, и флаг. Надо повспомитать, как вообще такие вещи оформляют, чтоб у каждого входящего сразу шаблон рвало.

Пока бегал по лестнице вверх-вниз, упарился и вышел во двор, вздохнуть. Смотрю — а там пацанчик лет десяти в уголке блюет, а его девчонка такая же по спине гладит.

— Что случилось?

— Ой, батюшка…

— Не батюшка я. Зовите дядей Гришей. Так что случилось?

— Минька после обеда блюет. Может, съел чего, — объяснила девчонка.

— Так, парень, где чего ел, куски хватал?

— Не, — слабым голосом ответил спрошенный, держась за живот, — что с кухни дали, то и ел.

Угля бы им активированного… Побежал к соратникам, спросить, смотрю, еще народ за живот держится. Поспрашивал — у всех после обеда. Угля… а зачем активированный, для начала березовый сойдет! Кинулся на кухню, только до печи, в которой березовые дрова жгли, не дошел.

Бабы кашеварили как привыкли — в той же одежде, что на улице ходят, одна над кастрюлей так наклонилась, что концы платка даром что не в вареве плещутся. Поглядел по сторонам, понятное дело, надо срочно чистоту наводить.

— А ну, все вон отсюда! И собрать всех в зале!

Минут через пять все, кто был в доме, столпились в бывшей лавке. Из нее сделали полноценный зал, я даже планировал мини-сцену организовать. Животом маялись человек десять или двенадцать, треть общины. Эдак мне всех перетравят.

— Зашел я нынче на кухню, дети мои, а там грязь и неустройство! Мы же за чистоту небесную и у нас все должно быть в чистоте — и душа, и тело, и вокруг все! Посему накладываю на всех епитимью за кухню — два дня на ржаных сухарях и воде! Мефодий Акинфич, Маня, Никодим, ко мне подойдите.

Поднялись, подошли поближе.

— На кухне беда, грязь. Если бабы так и дальше кашеварить будут, все животом поперемрем. Посему слушайте. Первое — все, что сейчас там наготовлено, вылить.

— Как зе так! — всплеснула руками шепелявая.

— Вот так. Дюжина потравленных в общине, куда уж больше. Второе — кухню заново вымыть, вычистить. Все кастрюли, котлы, ложки-тарелки перемыть, кипятком ошпарить. Чистота — на тебе, Мефодий Акинфич, чтоб все сияло, как палуба при царском визите.

Моряки ухмыльнулись, кивнули понимающе.

— Именно так. Ты, Маня, придумай кухонным халаты какие-нибудь из белого полотна, чтобы всякая грязь сразу видна была. И никого на кухню без мытья рук не пускай.

И санитарной книжки, кстати. Бог весть, кто чем болен. Врача, врача надо в общину.

— За продовольствием догляд есть, теперь и за чистотой нужен. И помните, это у себя на кухне чего хочешь можно делать, сам напортачишь, сам и дристать будешь. А тут ты затащил заразу, а погибают другие. Негоже так. Нам всю Россию вылечить предстоит через веру и любовь, везде чистоту навести, так и начинать надо с себя. Ясно? — я вперил фирменный распутинский взгляд в собравшихся.

— Ясно! Сделаем, батюшка! — зашумело собрание.

И пошел я мастерить «эесерика», как его называл Дрюня. Парню уже было лучше и он с удовольствием расписал конструкцию — две петли да эластичная связка. Но потом спохватился, как же это, если мы за веру и любовь, то к чему оружие?

— Христос как сказал? Не мир я принес, но меч. Вот и мы должны мечом владеть.

Лохтина все собрание просидела в уголке, на кухню не пошла, невместно. Ничего, есть и для нее дело.

— Смотри, Ольга, и запоминай. Вот это, — нарисовал я на бумаге знакомую с детства «монополию», — игра такая, будет называться «Мироед». Вот три лавки, три