Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса Страница 25

Такова Ливийская пустыня, Царство Осириса. Сами ливийцы называют ее Сахарой,[45] и в этом слове слышатся шелест гонимого ветром песка, хрип умирающих и рычание бурь – ссс… хрр… ррр! Ливийцам виднее, как называть эту страну смерти и невзгод. Сбежавшие из ее пределов – те, что пришли в Та-Кем, – принесли с собой ее истинное имя. Сахара… Ссс… хрр… ррр!

Мы идем по самому краю пустыни, не очень далеко от Реки, но тут уже не ощущается ее влажного дыхания. Воздух сух, остывающий песок шуршит и скрипит под ногами, сверху смотрят небесные огни, а на земле – ни проблеска, ни светлой точки. Земля пятнистая, как шкура леопарда: вершины дюн залиты лунным светом, ущелья между ними потонули в тенях. Можно идти по этим ущельям, лавировать, огибая барханы, но тогда дорога будет длиннее. Можно идти прямым путем, то взбираясь на гребень, то спускаясь или съезжая к подножию дюны. Муссаваса ведет нас так, как сам привык ходить – прямо, прямо, прямо… Вверх, вниз, вверх, вниз…

Идем быстро. Люди хорошо отдохнули в Мешвеше и даже развлеклись. Тех, кто поймал улыбку Хатор, немало; оборачиваясь, я вижу, как весело скалит зубы Хайло, ухмыляются Нахт и Пауах, как мечтательно щурится Амени, как шевелятся губы Давида. Он молится – наверняка испрашивает прощения у сурового иудейского бога за плотский грех. Лично я в свершившемся греха не вижу. Боги у людей разные, но обычай одинаков: мужчине нужна женщина, и ни один бог этого не отменит.

Что же сказать о себе самом? Странно, но чувствовал я такое облегчение, как если бы свалился с моих плеч Великий Сфинкс. Я знал, что если мы доберемся до римлян, то не увидим больше Хапи, и эту пустыню, и ее оазисы, а значит, я никогда не вернусь в Мешвеш. Но все же душа моя пела. От того ли, что поцелуи Бенре-мут были такими жаркими? Или по той причине, что прогнала она Урджебу, узкоглазого сборщика податей? А может, все дело было в Нефру-ра, в том, что оставалась в Черной Земле малая моя частица, плоть от плоти, кровь от крови?.. Я не размышлял над этими вопросами. Я просто был счастлив.

Муссаваса, шагавший рядом со мной, то бормотал под нос, то начинал рассказывать очередную историю.

– Если отправиться на запад, будут скалы, а за ними в двух сехенах – пустошь с плотной почвой. Там, мой господин, есть травы, есть русло высохшей реки, а в нем – вода. Немного, но для клювастых птиц хватает. И птицы там…

– Какие птицы, дед? – прервал его Хайло. – Тут червяка не сыщешь, кривой осины не найдешь, а ты – птицы!.. Из чего они гнезда вьют, из шакальего дерьма? Или несутся прямо в песок?

– Ты, видать, чужеземец из дальней страны, где птицы – вот такие, – Муссаваса выставил тощий кулак, – где они летают, потому что сами малы, а крылья у них большие. Птицы пустыни на них не похожи. Они бегают, мяса в них как в баране, когти длиннее пальца, а клюв – с ладонь.

– Злобные твари, – добавил Иапет. – Такая клюнет, и полетит душа к Осирису.

Некоторое время они с Муссавасой обсуждали повадки страусов, потом проводник сказал:

– Я охотился в той пустоши, мой господин. Птицы глупые, не сбиваются в стаи, как козы и шакалы. Стая бы льва затоптала, а так отобьешь одну, и когда в ярость придет и бросаться станет – дубиной ее по башке. Амон справедлив! Дал птице клюв и когти, а человеку – палку!

– Амон мудр, – возразил Иапет. – Дал птице мало мозгов, а нам – вот это. – Он хлопнул по висевшему на груди «сенебу».

– Такое оружие не для меня. Мне хватает лука, копья и дубины, и потому я – великий охотник! Что за радость добыть зверя пулей? Такой зверь нечист, ибо погиб не от рук моих, а от пороха, что придуман Сетом. Вот мое копье… Я убил им трех львов, а клювастых птиц – без счета!

– Вррет, вррет! – завопил попугай, подпрыгивая на плече Хайла. Должно быть, обиделся за страусов, пернатых своих братьев.

– У этого – ни мяса, ни кожи, ни ума, разве что перья ободрать, – заметил проводник, покосившись на попугая. – Отдай его мне, чужеземец. Я сделаю чучело и… – Он вдруг замер, принюхался и вытянул руку с копьем. – Смотри, господин! Там человек! Мертвый!

Поистине был Муссаваса ловким следопытом и охотником, ибо увиденное им я бы принял за игру ночных теней. К западу, на пологом склоне бархана, в сотне шагов от нас, виднелось черное пятно, яма или складка, куда не попадает лунный свет, или что-то иное, чужеродное и неуместное в пустыне. Приказав остановиться, я направился к этому странному предмету. Муссаваса и несколько моих спутников шли следом.

Черномундирный ассир из Собак Саргона… Он лежал скорчившись, и песок у его колена был залит кровью. На ноге – заскорузлая повязка, голова тоже замотана бинтом, нет ни оружия, ни фляги, ни мешка. Труп не истерзан – должно быть, грифы и шакалы его не нашли. Они обычно ищут добычу у людских поселений, где есть чем поживиться.

Иапет перевернул мертвеца на спину. Незрячие глаза ассира уставились в небо, черная борода казалась клочком свалявшейся шерсти.

– Раненый, – сказал Давид.

– Наверняка в схватке около усыпальницы, – добавил Иапет. – Тянулся за своими, жабье семя, обессилел и сдох. Что он теперь? Корм для стервятников!

Муссаваса втянул носом воздух, потом коснулся бледной щеки погибшего, ощупал кожу.

– День лежит, ночь и еще день… Откуда он, господин? – Охотник уставился на меня. – В Мешвеше твои люди говорили, что бродят по пустыне чужаки… Он из них?

Я кивнул.

– Да. Из тех, кто сжег Нефер. Но месть Амона-Ра его настигла.

– Амон-Ра велик! – Руки Муссавасы взметнулись к темным небесам.

– Нельзя его тут оставлять. Я его закопаю, – сказал Давид и принялся отгребать песок. Хайло, сбросив с плеча пулемет, помогал ему.

– В утробе Нергала твоя душа! – пробурчал Иапет, пиная мертвого ассира. Потом ухватил его за ворот туники и потащил в неглубокую яму.

Ливийцы, в отличие от роме и хабиру, не питают почтения к мертвецам; для них покойник – только пища для червей. Но что возьмешь с народа, который не строит каменных жилищ и храмов, не имеет письменности, не сеет зерна и промышляет разбоем, а в промежутках – пасет коз? Временами я думаю, что через много, много тысяч лет, когда исчезнут роме и ливийцы и придут нам на смену другие племена, память о сынах пустыни сохранится лишь в наших папирусах, статуях и росписях. И это справедливо, ибо они, как и хабиру, наши братья в годину бедствий. Но было так не всегда – помнится мне, как в трущобах Мемфиса мальчишки распевали старинную дразнилку: «за пирамиды и скарабеев бей ливийцев и иудеев».

Хоремджет склонился к моему уху.

– У них есть раненые, семер. И они, должно быть, устали и отчаялись, если бросают своих мертвецов без погребения.

– Возможно, ты прав, знаменосец. Но я полагаю, что здесь прошел один из мелких отрядов, а наши разведчики насчитали их больше двадцати. В этот отряд могли собрать всех раненых, а остальные ассиры живы, здоровы и по-прежнему свирепы.

Мой помощник с задумчивым видом почесал переносицу.

– Если так, чезу, можно поискать другие трупы. В пустыне раненые погибают быстро… Здесь есть след, я вижу отпечатки ног и колес, и они ведут примерно в ту же сторону, куда мы движемся. Проверим насчет мертвецов?

Я согласился и оставил с ним Давида и Иапета. Мое войско снова зашагало по пескам, и шли мы так до рассвета, то и дело перекликаясь с тремя разведчиками. Их поиски были безрезультатны – других погибших они не нашли. Кажется, этот ассирский отряд был вполне боеспособным и численностью не меньше нашего, что сулило изрядные неприятности. Враг прошел здесь недавно, и если в скором будущем мы на него наткнемся, схватки не избежать. Подумав об этом, я отправил Муссавасу вперед с двумя ливийцами и еще одну группу послал на восток. Но до утренней зари нас никто не потревожил.

Для дневки Муссаваса выбрал место в ущелье между высоких дюн. Напоив ослов, мы перекусили лепешками и финиками и попытались уснуть, пока гребень восточного бархана защищал нас от гнева Ра. Его ладья с пылающим солнечным диском поднималась все выше и выше, пока в полдень зной не обрушился на нас, придавив к песку раскаленной пятой. Ослы лежали, повесив уши, люди прятались под своими одеждами, и даже храбрейшие из нас испытывали страх перед мощью Ра. Но все же мы были привычны к жаре, а вот Хайлу пришлось тяжелее – он чувствовал себя как бегемот на большой горячей сковородке.

В странных местах живет его племя! Мир велик, и есть в нем разные земли и разные климаты, но большинство из них годятся для людей. Скажем, в этой пустыне, где обитают ливийцы, всегда один сезон, завтра похоже на сегодня, и лишь смерчи и бури вносят приятное разнообразие – не было бы их, так вообще ничего бы не менялось. В джунглях за Пятым порогом два времени года, Дожди и Зной, а у нас в Черной Земле – три, Половодье, Всходы и Засуха, однако и в верховьях Хапи, и в низовьях можно жить – мало того, выращивать два урожая ежегодно. А в Полуночных Краях, откуда к нам пришел Хайло, целых четыре сезона, но лишь один пригоден для человеческой жизни. В остальные льют холодные дожди или падает с небес застывшая вода, а в жилищах жгут огонь, чтобы не замерзнуть. И реки там странные – текут как попало, в любую сторону, и деревьев слишком много, почва местами вздыблена и покрыта льдом. Что же до греков, римлян и ассирийцев, то их края лежат между нормальным местом обитания и землями северных варваров, и я подозреваю, что они не очень благодатны. Иначе с чего бы всем им лезть в долину Хапи?