Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 25

Нежана слушала пение, сидя в горнице у распахнутого окошка. Голос у ребе был звучный и сильный, даже удивительно, как вмещался этакий голосина в тщедушном теле Хаима. Пел он на неведомом Нежане языке, но очень чувствительно. Даже слеза пробирала.

Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?Уповай на Бога;ибо я буду еще славить Его, Спасителя моегои Бога моего.Унывает во мне душа моя;посему я вспоминаю о Тебе с земли Иорданской,с Ермона, с горы Цоар.Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих;все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.Днем явит Господь милость Свою,и ночью песнь Ему у меня, молитва к Богужизни моей…

Хайло упражнялся в огороде с шашкой, рубил лозу, воткнутую в плетень, а иногда сшибал лихим замахом незрелое яблоко с ветки. Здесь же был и попугай – устроился на яблоне, склонил головку и посматривал на хозяина блестящими глазками. Должно быть, прыжки Хайла взад-вперед казались птице очень забавными. Попугай считал, что это представление устроено только для него, а другой человек, хозяйский приятель, поет, чтобы подбодрить хозяина к маханию железкой.

Ребе пел:

Скажи Богу, заступнику моему: для чеготы забыл меня?Для чего я сетуя хожу от оскорблений врага?Как бы поражая кости мои, ругаются надо мноювраги мои,Когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?…»

В Киев Хайло возвратился три дня назад и, отпустив Чурилу, Алексашку и Свенельда, первым делом заехал домой. Но ненадолго, лишь для того, чтобы чмокнуть Нежану в сладкие губы и сказать, что жив-здоров, что хоть гостинцев не привез, зато раздобыл настоящее иудейское священство – вон оно стоит, чешет шнобель и озирает хоромы и двор. А теперь, милая, надо доставить священство в Сыскную Избу и сдать с рук на руки Близняте Чубу – служба, понимаешь ли, такое дело!

Сыскной боярин принял ребе с уважением и сладкими улыбками, однако сдать его с рук на руки не получилось. Отвел Близнята Хаима в гостевой покой Зимнего дворца, где уже обитали священства из Рима и Мемфиса, но там ребе Хаиму не понравилось – много пышности, позолоты, шемаханских ковров и зеркал веницейских. «Греховная роскошь!» – сказал ребе и добавил, что римским и египетским жрецам – в самый раз, а ему, слуге Божьему, требуется что-то поскромнее. «Ну, не постоялый же двор!» – возразил удивленный таким поворотом Близнята. Таки не постоялый, согласился ребе, а в доме у сотника Хайла будет очень даже подходяще. Во-первых, он к сотнику привык, а во-вторых, хоромы у сотника уютные и пахнет в них вкусно – видно, жена у сотника готовить мастерица. А во дворце хоть готичненько, да не кошерно, и правоверный иудей жить тут никак не может.

Так и получилось, что ребе напросился на постой к Хайлу. Нежану это очень обрадовало – ребе не только пел по утрам и вечерам, но еще и рассказывал чудные истории про святого старца Моисея, прекрасного Иосифа и мудрого царя Соломона. Кроме того, он объяснил Нежане, как готовить кошерную курицу и редьку в меду, а пироги с капустой так расхвалил, что Нежана закраснелась и совсем растаяла. Капуста, соль и мука у нее еще были, да и курочек бегало с десяток, что пришлось очень кстати в нынешние скудные времена. Решила Нежана, что нужно ребе подкормить, а то штаны с него сваливаются и кости выпирают. Его священство не отказывался, кушал за троих, однако не толстел – от того, вероятно, что Господь определил ему остаться тощим. Особая милость, сказал ребе Хаим; слуга Божий должен быть тощ, чтобы никто его не заподозрил в грехе чревоугодия.

Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?

Уповай на Бога; ибо я буду еще славить его, Спасителя моего и Бога моего.

На этом ребе закончил петь, а Хайло – тренироваться. Он протер клинок, бросил в ножны, покинул огород и подошел к окну, к любушке своей Нежане.

– Гостюшка наш замечательный певун, – молвила она, греясь на утреннем солнышке. – Только о чем поет, непонятно. На частушки и запевки наши непохоже.

– Слышь, ребе Хаим, – сказал сотник. – Жена вот спрашивает: что поешь?

– Сорок первый псалом, сочиненный Давидом во славу Господа, – отозвался ребе.

– Знал я одного Давида в бытность свою в Египте, – заметил Хайло, отирая со лба испарину. – Верный дружок! Но песен, думаю, не сочинял. Вот гранаты метать и горла ассирам резать – милое дело!

– Это совсем другой Давид, царь иудейский и отец царя Соломона, – объяснил ребе. – Оба они умели складывать слова в благозвучные речи, только Давид псалмы творил, а Соломон – песни и мудрые притчи.

– А для чего? – спросила Нежана. – Я вот думаю, что Богу те молитвы не нужны – Бог и так видит в душе человеческой.

– Верно, дочь моя. Но Давид, перед тем как встать на царство, был гоним врагами, и хоть он великий и твердый сердцем герой, случалось у него время уныния, и не мог он излить душу свою друзьям или любимой женщине. Они ведь люди, только люди, а Давиду был нужен некто могучий и всеведающий. Тот, чья рука на его плече! И он пел свои псалмы для Бога и для себя, поднимая дух свой во мгновение слабости, ибо был он тоже человеком, хоть и великим героем.

– Как князь Синухет, – пробормотал Хайло, вспомнив истории чезу Хенеб-ка.

Ребе сокрушенно покачал головой.

– Псалмы и притчи, и поучения Екклесиаста, и песни песней Соломоновы, и остальная мудрость… Все это собрано в священной книге, которую я – азохун вей! – с собой не взял… Правда, я помню ее от первой до последней строчки.

– Вот и не печалься, – произнесла Нежана с ласковой улыбкой. – Как пойдете в чертоги к князю-батюшке, будут волхвы из Рима и Египта по книгам своим читать, а ты без книги скажешь, наизусть. Государь оценит!

– И это верно, чтоб я так жил! – Улыбнувшись в ответ Нежане, ребе поинтересовался: – А скажи мне, Хайло Одихмантьевич, где ты своего Давида встретил? В каком городе или местечке египетском?

– В каменоломне, на каторге, – сказал Хайло.

Ребе всплеснул руками.

– На каторге! Может ли такое быть! Иудеи закон почитают и на каторге не сидят!

– У фараона Джо-Джо сидели, все сидели, – буркнул сотник. – Он бы и царей твоих засадил, Давида вместе с Соломоном, чтоб не умничали.

Прилетел попугай, опустился к нему на плечо и заорал:

– Фарраон каррачун! – Потом добавил и вовсе непечатное, такое, что Нежана засмущалась и отошла от окна.

– Угомонись, охальник, – строго сказал Хайло. – Орехов хошь?

– Оррехи! Ррадость серрдца! – откликнулся попугай.

– Ну, лети к хозяйке, только не балуй.

Птица порхнула в горницу, а сотник, сев на крылечко, произнес:

– Вчера во дворце обход делал, стражей проверял, и встретились мне иноземные священства. По трое их прибыло. Из Мемфиса Менту-хотеп, жрец Амонов, а при нем подручными Рехмира и Менхеперра, все в белых юбках и в колпаках, обшитых золотом. Важные, осанистые! Еще видел латынян: Помпония Нуму с Цицеем Каппой и Марием Гординием. Эти при Юпитере состоят в важных чинах. В платья одеты складчатые, и нашиты на них орлы да ленты, а видом те еще прохиндеи! Идут неспешно, рожи каменные, на темечке – венки из золоченых листьев. Помпоний вельми пузат, а Цица с Марухой молодые, поджарые да борзые.

Хайло смолк.

– И что? – спросил ребе.

– А то! По трое их, говорю, а ты – один! И все сытые да вальяжные! Как сдюжишь против этакой своры?

Ребе Хаим потрогал свой внушительный нос, склонил голову – в горнице слышалось тюк да тюк, видно, Нежана рубила капусту. Одобрительно кивнув, его священство произнес:

– Не тревожься, сын мой, сдюжу. Все мы служители своих богов, но они только слуги, а я, когда надо, воин Господа. Он моя сила и опора, Он меня ведет и вразумляет!

– Однако… – начал Хайло, но ребе отмахнулся и повторил:

– Не тревожься! Будет у нас праздник, будет и маца.

Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга. Глаза у ребе Хаима были ясные и чистые, как у ребенка.

Близнята Чуб совещался с боярином Лаврухой в своем потайном кабинете. Кабинетов у Чуба было два, верхний и нижний, оба в Сыскной Избе. Верхний находился на третьем этаже, рядом с канцелярией, и Близнята обставил его с изрядным шиком: стол красного дерева, удобные кресла фряжской работы, персидский ковер, а на стене меж окон – портрет государя в полный рост, с саблей и при всех регалиях. Нижний кабинет, секретный, был расположен в подвале башни и имел выход прямо к пыточной. Кресла здесь тоже были удобные, но стол поскромнее, из дуба, и на каменном полу никаких ковров. Вместо портрета князя-батюшки стены и полки шкафов украшали всякие забавные штучки и сувениры: плеть из кожи носорога, иноземная колодка «испанский сапог», шелковые шнурки, какими в Китае душат мандаринов, маленькая гильотина и прочее в том же роде. Близнята очень гордился этой коллекцией.

Окна верхнего кабинета выходили на площадь и Зимний дворец, а в нижнем окон не имелось, и попасть в него можно было по особому тайному ходу. У двери верхнего, в приемной, сидела девица Забава, длинноногая красотка-секретарша в душегрейке, отороченной соболями, и в жемчугах из южных морей. Внизу, в тайном проходе, дежурил Герасим, амбал из людей Соловья-разбойника, без жемчугов и соболей, зато с кистенем. На верхнем столе было много бумаг, что поступали Чубу из канцелярии на подпись; на нижнем не лежало ничего, кроме потемневшего черепа. Чуб купил его в Лондоне за немалые деньги; продавцы утверждали, что это череп Джека Потрошителя, знаменитого серийного убийцы. Словом, нижний кабинет гораздо больше подходил для тайных совещаний, но не всякий был в него вхож. Лавруха, Кудря и еще три-четыре единомышленника сюда допускались, а вот Смирняга из приказа Благочиния не приглашался ни разу. Правда, ходили слухи, что у Смирняги есть свой секретный кабинет, не хуже близнятского, уставленный чучелами из голов смутьянов и разбойников[13].