Новый путь (СИ) - Большаков Валерий Петрович Страница 25

Сухощавый, улыбаясь в усы, привстал и пожал мне руку.

— Федор Дмитрич. Возглавляю тутошний «девичник»!

— Ага-а! — с напускной обидой протянула пышечка. — Я уже забыла, когда мы вместе Новый год справляли! Вечно со своими пингвинами милуешься… — вспомнив о хороших манерах, она с тяжеловесным кокетством представилась: — Римма Эдуардовна!

— Послезавтра папа улетает в Антарктиду, — оживленно затараторила Инна, — там начинается лето!

— А мама на него дуется, — добавила Лариса.

Меня усадили между сестрами, и обе, в четыре руки, стали мне подкладывать угощенья.

— Да куда ж вы мне столько? — забарахтался я.

— Кушай, кушай! — ласково сказала младшенькая.

— Сейчас мы проторим путь к сердцу мужчины… — ворковала старшенькая, орудуя ложкой.

— Что значит — мы? — бровки Инны надменно вздернулись. Уже продавливались улыбчивые ямочки, но, что меня умилило до крайности, в синих «папиных» глазах плескалась ревнивая опаска. — Миша — мой!

— Чего это он твой? — в Ларисином голосе зазвенели нотки веселой агрессии, тут же тускнея. — Ладно, ладно, пусть будет общий.

— Я те дам — общий!

Римма Эдуардовна беспокойно глянула на дочерей, а Федор Дмитриевич рассмеялся и сказал с отчетливым сочувствием:

— Привыкайте, Миша. Я уж двадцать лет в этом «малиннике»!

— И как? — спросил я с интересом, пробуя «оливье», весьма близкий к исконному рецепту — чувствовались раковые шейки и пикули. — Справляетесь?

— Честно? — глава семьи заговорщицки пригнулся, выговаривая вполголоса: — Это они со мною справляются, трое на одного!

— Ой, можно подумать! — фыркнула мама Римма. — Да ты за нами, как за каменной стеной!

— За двумя каменными стенами, — строго поправила Лариса.

— За тремя!

— Мы ему и готовим…

— …И стираем!

— И убираем! — Инна грозно нахмурилась. — Кто носки постоянно разбрасывает, а?

— Я, — смиренно ответил Федор Дмитриевич, съезжая в манере подкаблучника: — Молчу, молчу…

— То-то.

— Я все съем! — торопливо сказал я, попадая в лад.

Дружный смех снял зажатость и отвел напряжение. Дышать стало вольнее. Даже подозрительный взгляд Риммы Эдуардовны как будто потеплел

— А как вы полетите? — поинтересовался я. — Через Каир?

Дворский мотнул головой, собираясь ответить, но его опередила Инна.

— Через Ташкент! — выпалила она, закатывая глаза. — Потом Дели… Джакарта… Это в Индонезии. Сидней… Это в Австралии. А дальше куда, папочка? Я забы-ыла…

— Крайстчёрч, — тепло улыбнулся Федор Дмитриевич. — Это в Новой Зеландии. И — в Антарктиду. Сначала к американцам, на Мак-Мёрдо, а уже оттуда — на нашу Молодежную. Там хороший аэродром, годится для «Ил-18». Ледник, правда, а на нем — громадный слой снега. Самолет в такой мигом зароется и скапотирует…

Инкина мама тревожно вскинула голову.

— И вы расчистили полосу! — уверенно предположила Лариса.

— Нет, умяли снег катком до твердой корки! Посадка, как на гладкий бетон.

— А чем в Антарктиде пахнет? — захлопала глазами Инна. — Ну, вот выходишь ты из самолета, и…?

Глаза Дворского, синие, как айсберг, элегически прижмурились.

— Свежестью пахнет! — выдохнул он. — Морозной, такой. Лазурное небо, белый снег и оранжевые дома на сваях. Картинка!

— На сваях? — глаза у дочери пораженно округлились. — Так пол же холодный будет!

— Нормальный там пол! — рассмеялся отец. — А сваи… Это, чтобы ветер снег под домом прометал. Иначе занесет, как в Мирном — там теперь через крышу выбираются… Нет, в Антарктиде хорошо, хоть и холодно. Зато все такое… чистое, что ли. — Федор Дмитриевич хохотнул, немного смущаясь порыва откровенности. — Со школы мечтал побывать в краю не пуганных пингвинов. И сбылось! «Гляциолог? Давай, на борт!» И все… «Отдать швартовы! Полный вперед. Курс на юг!» — он смолк, заново переживая волнующие минуты бытия. Затем, словно вынырнув из давних грез, окинул взглядом свой «девичник». — Римма больше всего на свете хочет вернуться в Ленинград…

— Город моей юности… — загрустила Эдуардовна. — Очень по нему скучаю! И завидую Инке.

— Сравнила! — распахнула Хорошистка глаза. — Ты там сколько лет прожила, а мы всего на три дня!

— Все равно…

— Ларису со страшной силой тянет на БАМ… — продолжал Дворский свой расклад, мимолетно погладив жену по плечу.

— Ага! — засветилась Федоровна. — С шестого класса еще загадала два желания. Вот, думаю, выйти бы на бахчу, а кругом спелые арбузы! Выбирай любой и лопай, прямо на грядке. А другое… Вот, думаю, сяду на поезд и где-нибудь в Сибири, темным вечером, сойду. На маленькой, мне самой неизвестной станции. Наугад! А утром узнаю, куда же меня забросило желание…

— …А Инна мечтает сниматься в кино, — закончил Федор Дмитриевич.

— Правда? — пришел мой черед удивляться.

Хорошистка мило заалела щечками.

— Правда, — она тихонько рассмеялась, прикрывая губы ладошкой. — Помню, все в «дочки-матери» играют, а я своих кукол рассажу — и устраиваю им театр!

План созрел у меня моментально. Я быстренько все просчитал — в Одессу за станками мы двинем после октябрьских, и надо точно подгадать…

— Миша, заснул? — Инна со смешком пихнула меня в бок.

— Задумался человек! — уточнила Лариса.

— Папа спросил, о чем ты мечтаешь, — пришатнулась Хорошистка, бросая лукавый взгляд. — Обо мне, да?

— Инна! — одернула девушку мама.

Хорошистка мигом приняла невиннейший вид, потупила глазки, а я всерьез задумался, где в Инке кончается наивность и начинается игра. Сомнения в душе плодились и размножались…

— Наверное, мечтаешь стать ученым? — привалилась с другого боку Лариса. — М-м?

— Я и так им стану, — моя улыбка не вышла застенчивой. — Это не мечта, это цель.

— Все-все, — решительно вмешалась Римма Эдуардовна. — Хватит человека мучать! Федя, ты думаешь наливать? А то горячее остынет!

— Щас, щас… — засуетился Дворский, выуживая бутылочку «Хванчкары», и гордо произнес: — Настоящее! Отдыхали в прошлом году в Грузии, в верховьях Риони. При мне наполняли, прямо из кувшина… забыл, как называется. М-м… его еще в землю закапывают… — шлепок по лбу вышел звонким. — Квеври! Так что… — поднатужившись, он откупорил сосуд, и плеснул в подставленный женой бокал. — Миша, а тебе можно?

— Я не за рулем, — ироничная полуулыбка проиллюстрировала мое чувство юмора. — По чуть-чуть.

— По чуть-чуть! — захлопала в ладоши Инна. — По чуть-чуть!

Полусладкий шедевр грузинских виноделов нестойко закачался в моем бокале, возгоняя терпкий дух.

Безлесные холмы причесаны на пробор зелеными полосочками виноградников… Вечные снега на дальних вершинах отражают ласковое солнце… Заунывными волнами наплывают зовущие стоны зурны…

— Гаумарджос!

Синие сумерки загустели, мешаясь с ночной чернотой. Погруженные во тьму фонари гнули тонкие шеи, бросая на тротуар размытые пятна света. Вечерний холод вымел с улицы прохожих и даже машины, лишь однажды мимо прошмыгнул запоздавший «Москвич». Я даже вздрогнуть, как следует, не успел.

Все живое попряталось в коробчатые логова пятиэтажек, устраивая театр теней — за шторами качались силуэты и мерцали отсветы с телеэкранов.

— А ты мамочке понравился, — хихикнула Инна. — Она как-то успокоилась даже.

— А папе? — улыбнулся я, наслаждаясь минутами дозволенной близости.

— А ему тем более! Папочка любит умных. Не то, что мы с Лоркой. Кстати. А чего это она к тебе так липла?

— Не устояла…

Хорошистка гибким движением обхватила мою шею, потянулась, промурлыкала:

— Но я же лучше, правда?

— Правда.

Наши губы сомкнулись, и мир для двоих пропал.

Суббота 25 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Карла Либкнехта

После тесноты пришкольного гаража мы робко бродили по коридорам нового районного Центра НТТМ, самим себе напоминая жильцов скученной коммуналки, переселившихся в отдельные квартиры. Ромуальдыч, как директор, осваивался в своем обширном «кабинете» — мастерской, совмещенной с гаражом, где на роль начальственного стола пробовался новенький верстак, тяжелый, как чугунная станина.