Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко Страница 25

Декламируя столь же свободно, как и разговаривая обыденным языком, поэт хитро прищурился и вспомнил о шалостях, которыми манит Париж.

— Приглашал всячески — поселиться на отшибе, в сторону Фонтенбло, стишки пописывать, черпая вдохновение у парижских доступных мадемуазелей, памятуя о моей слабости к прекрасному полу. Но добавил потом: «Худо жить в Париже: есть нечего, чёрного хлеба не допросишься!» Какая же столица Европы, коли без горбушки человек там не чувствует счастья? Лучше уж в родных пенатах.

— Я о Париже лучшего мненья, — усмехнулся Павел. — Вот и Платон Сергеич Париж жалует, он вдохновенье ему принёс сына сделать. Однако же и в твоих словах, Александр, зерно истины есть. А здесь кого посетил?

— Перво-наперво съездил к Ермолову. У Пестеля он в опале был. Выйдя в отставку, засел в своём имении.

— Вот оно что? И как там наш Алексей Петрович? Орёл или крылья повесил?

— Такой и в клетке в курицу не превратится. Он принял меня с любезностию. Будучи знакомым по переписке лишь, с первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Когда же генерал задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит своё бездействие.

— Хорошо… Замечательно! — Демидов повернулся к Пушкину, внимательно глядя через круглые линзы очков. — Он был настоящим хозяином Кавказа и не пришёлся Пестелю ко двору. Тот немцем Ермолова заменил.

— Людвиг Адольф цу-зайн Витгенштейн, — подсказал Пушкин.

Ну да, этого «героя» я помню ещё по двенадцатому году, заработавшего славу «спасителя Санкт-Петербурга», он командовал пехотным корпусом, прикрывавшим питерское направление. Но Наполеон двинул к Москве. Стало быть, Витгенштейн отпугнул его от Питера жалкими двумя десятками тысяч солдат… Даже не смешно. Зато сей вояка был ближе к Александру I, чем многие другие полководцы, оттого и удостоился всяческих почестей без меры.

— Германского выскочку я тотчас убрал, — отмахнулся Павел. — Но мало этого, нужен достойный человек. Скажи, Александр, ты чутьём поэтическим людей насквозь видишь, сможет Ермолов на службу вновь заступить? Верным мне быть, как и Романовым?

— Ни вам и ни им, а России, — поэт посмотрел тем долгим, особенным и немного грустным взглядом, перед которым таяли и дамы питерского света, и закусивший удила Строганов. — Прости за столь высокопарный слог, Павел, генерал и есть таков. Лучшего не сыскать.

Я мысленно схватился за голову. Ещё свежи в памяти дикие ошибки пестелевского правления, а новый государственный лидер, пусть — временный, слушает советов поэта, а не с министра или иного державного мужа, подобно тому, как Кутузов выслушивал меня — ординарного капитана из обычного егерского полка. Но Пушкин — не попаданец! Он плоть от плоти из этой эпохи. А Демидов внимал ему и соглашался:

— Кавказ предстоит в крепкую руку взять, держать в ней да быть готовым укоротить персидские да османские поползновения.

Как и все поэты честолюбивый, Александр Сергеевич гордо вскинул голову, пользуясь моментом, что его слово имеет вес.

— Знаю, Павел, бывал я там. Кавказцы, особенно магометане, нас ненавидят. Разве что на армян и грузин, на христианские народы есть опора. Мы вытеснили диких горцев из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены, других Пестель за Урал переселил. Оставшиеся час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных мусульман: они всегда готовы помочь буйным единоплеменникам. Русская сторона полна молвой об их злодействах. Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, что чрезвычайно трудно исполнить, по причине господствующих между ними наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство — простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с ними с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их изрубить своими детскими шашками. Помню, поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружьё его слишком долго было заряжено. Что делать с таковым народом? Мягкостью с ними нельзя, иначе как с Грибоедовым выйдет. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства.

— Отрезать Кавказ от осман и персов, прекратить торговлю с ними, — кивнул Демидов после долгого и изрядно утомившего его пушкинского монолога. — Евангелие способно воевать лучше пушек. Горские народы, принявшие Христа, нам не враги. И понимать должны, что Россия принесёт им богатство и роскошь. Одно только удобство самовары пользовать расположит их больше, чем тысяча казаков. Убедил, Александр, вызову Ермолова. А что в Москве говорят? Ты же по салонам ходок!

— Больше стихи читаю, нежели слушаю, — развёл руками Пушкин. — Свет соскучился по свободному поэтическому слову. Не далее как третьего дня был у Шишковой Юлии Осиповны.

— И как наша прелестная вдовушка поживает? С ходатайством приходила, просила Александра Павловича быстрее из Шушенского вернуть. Но не могу, не могу, рано! Пусть даже его светлая голова здесь пригодилась бы. Так что ясная пани Юлия?

— Charmante fleur (6)! Сему прелестному цветку молва приписывает любовников, но по снисходительному уложению света она пользуется добрым именем, ибо нельзя упрекнуть её в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключении.

(6). Очаровательный цветок (фр.)

— Но не бывает неприступных бастионов? Или по-прежнему по Строганову грустит?

— Разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской? Грусть пройдёт, Александр Павлович задержится. Обязательный траур по мужу-покойнику закончен. Не из тех она пылких дамочек, что за декабристами в Сибирь уехали.

Скоротав часок за разговорами с Пушкиным, премьер немного воспрянул душой, а затем с удвоенной силой бросился на державные дела, как гренадёрский полк на редуты. Словно не хватало ему некого внутреннего точка, дабы одолеть хандру и апатию. Ближайшие дни он провёл особенно плодотворно: пригласил в Москву Ермолова, сместил генерала Карла Бриммера, последнего немца из пестелевских протеже, и поставил на место командующим южной армией Ивана Фёдоровича Паскевича.

О, его я знал гораздо ближе, нежели Витгенштейна. В памяти всплыл тот страшный день, ураганная атака французских гусар на пеший строй моего батальона, тут же ими прорванный, когда я с отчаяния схватил сапёрный топор и принялся