Михаил Королюк - Спасти СССР. Инфильтрация Страница 26

Ну и третий конверт – Еркину, начальнику МУРа, человеку-легенде. Его не надо учить, как эти данные использовать.

Конверты заклеил кисточкой и уложил все вместе в большой конверт. Теперь можно и надоевшие перчатки снять. Черновики на мелкие клочки и в унитаз.

Одевшись и натянув перчатки, опять выхожу из дома. Доехал на троллейбусе до Владимирской и кинул письма в первый попавшийся почтовый ящик на улице Достоевского.

Все, процесс пошел! Охваченный какой-то странной гордостью – я вошел в число людей, делающих Историю, – стою и укладываю в память этот ящик. Кто знает, может, тут когда-нибудь мемориальную доску повесят…

Усмехнулся дурацкой мысли. Что-то в последнее время у меня изо всех щелей начинает лезть детство. Это, конечно, прекрасно, но с моим доступом к критически важным знаниям легко можно стать обезьяной с гранатой.

Назад пошел пешком. В душе царило чувство глубокого удовлетворения.

«Это катастрофа!» – струится по извилинам бесконечная, как лента Мебиуса, мысль.

Сморгнул предательски выступивший излишек влаги, но от тоски так просто не избавиться, мир по-прежнему слегка зачернен, как будто в сети пропало напряжение. Не идти я не могу, но и идти тоже не в состоянии. В этом – на танцы?! Легче умереть.

– Дюш, да ты что, – воркует мама, – отличные полуботиночки, вон блестят как, почти новые.

– Коричневые?! К черным брюкам?! – Я с трудом сдержал желание проорать это во всю глотку.

– Ну и что? Тебе что, на тан… э-э-э… Отлично сочетаются! Да кто там в темноте что увидит! – Мама суетится вокруг, старательно избегая встречи взглядами.

– Ну да, и что я из брюк вырос сантиметров на пять, тоже не видно?! – Вкладываю в голос максимальную дозу сарказма.

– Да приспусти ты их пониже. – Мама дергает штаны вниз, зазор между краем полуботинок и штанинами сузился на сантиметр. – Вот и замечательно!

– Что за шум, а драки нет? – В комнату зашел папа.

– Пап, ты вообще о чем думал, когда получал со склада коричневые ботинки? Тебе же черные должны давать! Зачем ты эти взял?!

– А твоего размера только коричневые оставались. Думаешь, много офицеров с тридцать седьмым размером? Вот и обуви такой мало на складах. А тебе же на строевой смотр ходить не надо, так какая разница?

Сжимаю челюсти. Только не орать, только не орать…

– Но отрез же ты получил черный? Для моих брюк?

– Ну и что? Тебе же в них не на тан… э-э-э… Ну да, не идеально сочетаются. Но темное с темным вполне можно носить. Ремень коричневый мой вдень – и будет нормально.

Делаю два глубоких вдоха, пытаясь успокоиться. Не орать, только не орать… Из зеркала напротив смотрит растрепанный пацан, губы сжаты в тонкую полоску, ноздри раздуваются. Взгляд скользит ниже: у краев широкого выреза рубашки торчат головки хрупких ключиц. Дрожащими пальцами с трудом застегиваю верхнюю пуговицу, и становится еще хуже – тонкая шея болтается в воротнике, как кисточка в стакане. Опускаю взгляд к полу и с отвращением рассматриваю широкую полосу темно-синих носков, предательски выглядывающую между коричневыми полуботинками и черными расклешенными гачами.

– Клоуна вызывали? Я здесь! – Голос дребезжит, словно у козы.

Вижу в зеркале, как родители обмениваются за моей спиной ироническими взглядами, и мама выскальзывает в коридор, давясь ухмылкой.

Это последняя капля. На мгновение пелена злости ослепляет, а когда мир вокруг начал опять отражаться в сетчатке, я оказался на дне стремительно набирающей силу черной воронки. Хлоп – края ее встретились надо мной, и я замер, завороженно наблюдая, как взметнулась, наливаясь мощью, изумительно черная и кристально прозрачная волна чистого гнева. Как хорошо, как честно будет сейчас с праведным криком выплеснуть ее из себя вовне, ни о чем не заботясь и ничего не страшась. В перехваченном спазмом горле клокочут и саднят, сбиваясь в шершавый ком, слова ответной обиды. Бросив рукояти управления, срываюсь в сладостное пике:

– Да вы… Вам наплевать! Хожу в робе, копейки считаете!

Краем глаза замечаю свое отражение: лихорадочные красные пятна на скулах, блестящие влагой глаза и перекошенные в нелепой гримасе губы. За спиной – внимательно глядящий в зеркало отец. Всплывает в памяти цитата: «Он разглядывал меня с интересом этомолога». Нет, как-то иначе… Морщу лоб, выдавливая из себя забытый термин. А! «Энтомолог»! Угу… «Он разглядывал меня с интересом энтомолога». Мимолетно радуюсь находке.

Эта микропауза оказалась спасительной: я чудом успел перехватить управление. Зажмурив глаза, замер, вскинув руки в жесте «сдаюсь».

– Уф… – протяжно выдохнул я, открывая глаза. – Спокойно… Папа, мам, я уже вернулся.

Из-за двери выглянула встревоженная мама. Они обменялись с папой взглядами, и он отправил ее кивком назад в коридор.

– Фу… – обернулся я. – Извините оба, естественно, я так не думаю. Это эмоции захлестнули.

– Ты хоть понял, что с тобой было? – озабоченно спросил папа.

– Что было… Да понятно, что было, «сложный подросток» попер во всю мощь. Однако, – я озадаченно покрутил головой, – чуть не захлестнуло с головой. Еле выплыл.

– Удивительно, что ты это осознаешь. – Папа внимательно поглядел на меня. – Обычно самокритичность в таких ситуациях резко снижается до нуля, как у шизофреников, которые не могут осознать бредовость своих идей.

Сделав парочку глубоких вдохов, я окончательно сбросил напряжение.

– Ну ты сравнил… Да минует меня чаша сия. Но мощно накрыло, да…

– Между прочим, «сложный подросток» – это проявление очень интересного инстинкта. – Папа с профессорским видом расположился в кресле, наблюдая за моими попытками расстегнуть подрагивающими пальцами ворот. – Когда мы жили в саванне, в этом возрасте подростки уже становились самостоятельными, могли сами добывать еду, отбиваться от хищников, заводить себе… хм… подружек и даже заботиться о своих детях. Вскипающая в этом возрасте раздражительность по отношению к родителям – это катапульта, выбрасывающая подростка в самостоятельное плавание. Наверное, подобное раздражение к опостылевшему гнезду испытывает и птенец, совершающий первый шаг через край. Проблема лишь в том, что возраст вступления в самостоятельную жизнь теперь наступает годика на два-три позже, а инстинкт об этом не знает. Вот и возникает сложная ситуация, когда раздражительность подростка нарастает, а самостоятельно жить он еще не может.

Я окончательно успокоился и решил пофилософствовать:

– Тогда у меня есть встречная гипотеза. Друзья детства – это инстинкт, закрепляющий чувство локтя в небольшом отряде охотников примерно одного возраста. И из гнезда они катапультируются не поодиночке, а более-менее спаянной группой, что повышает шансы на выживание. И… возможно… по отношению к ним, напротив, снижается критичность.

Папа замер, задумавшись, потом с удивлением сказал:

– А ты только что сформулировал первую разумно выглядящую гипотезу, поздравляю. Хм… Право, действительно разумно… Это еще вроде не обсуждалось. Забавно… – Он потянулся в кресле, как огромный кот. – Может быть, ты и не безнадежен. Запомни этот день, сегодня тебе впервые удалось встать на небольшой, еще не истоптанный человечеством участок мироздания.

– Сколько пафоса, папа! Ты переложил заварного крема в пирожное.

– А ты зря так. – Папа, кажется, немного обиделся. – Это действительно важный день. Подавляющее большинство проживают всю жизнь, так и не выйдя даже на шаг из этого истоптанного круга.

– Не думаю, что их это сильно огорчает.

Я зарылся в шкаф. Где-то здесь висел дедов костюм. Возможно, пиджак от него мне подойдет, дед был отнюдь не гигантом… Угу, слегка болтается, но для моих целей, пожалуй, сойдет. Белую водолазку надену под него, даже с намеком на какой-то стиль будет. Если, конечно, не смотреть на штаны и полуботинки… Нет, точно, нужно срочно не только придумать, откуда брать деньги, но и как их легализовать.

В радостном нетерпении я переминался около спуска в подвальное помещение, где в школьном гардеробе переодевалась Тома. С третьего этажа доносится: «Не прожить нам в мире этом без потерь», мимо торопливо проскакивают опаздывающие к началу дискотеки. Слышно, как на площадке второго этажа их встречает директорский патруль: Тыблоко с завучем бдят, чтобы не пронесли спиртное или не пришли выпившими.

Почувствовав движение за спиной, обернулся и от неожиданности приоткрыл рот – Тома поднималась из гардеробной на достаточно высоких каблуках. Иду навстречу и внимательно оглядываю ее снизу вверх. Да, теперь напротив моих глаз, если смотреть прямо, уже не кончик чуть вздернутого носика, а нижняя губа. Попытался представить нас со стороны, и меня передернуло от унижения.