Игорь Николаев - Война за империю Страница 26

Про него рассказывали многое, и сложно было определить, чего больше в этих историях — удивительной правды или причудливой легенды.

Летом двадцать третьего в 'Новосибирскую артиллерийскую школу', предтечу будущего знаменитого училища, пришел худой, как скелет, парень лет семнадцати. Он неспешно и уверенно прошел в приемную и коротко сообщил, что теперь будет здесь учиться, потому что стране нужны хорошие артиллеристы. Документов у парня не было никаких за исключением мятого бумажного листка, разваливающегося по сгибам, с размытой печатью и смазанным текстом. Документ был выдан походной канцелярией семнадцатого Летучего отряда Завесы, прикрывавшей восточную границу СССР. Согласно бумаге, молодой человек именовался Боемиром Шановым, имел сугубо пролетарское происхождение и последние три года вел богатую событиями жизнь. Был оружейником отряда, порученцем при командире, дозорным и даже разведчиком.

Парень 'пролетарского происхождения' расколол, как орех, стандартный экзамен, включая внеплановую алгебраическую задачу, и был зачислен. Учеба пролетела как на одном дыхании. Шанов не обладал выдающимися талантами, но явно получил хорошее школьное образование и обладал дьявольской работоспособностью. Служба его началась и проходила так же ровно и упорядоченно, как учеба. Легкий на подъем, без семьи, артиллерист поездил по всей стране, побывал даже на учебе в Германии. Везде держался одинаково — спокойно, чуть отстранено. Вел жизнь аскета и трезвенника, тратя деньги лишь на привычный набор литературы — война и классики марксизма-ленинизма. Делал грамотные и полезные, но в целом, безликие доклады на положенных собраниях, одобрял нужные решения партии, сдавал все взносы.

Любой другой на его месте стал бы предметом насмешек, но только не Шанов. Во всем, что он делал, не было ни капли наигранности или показной театральности. Шанов никогда не притворялся. Так он и шел, день за днем скромно и беззаветно служа коммунистической идее, не ища ни похвалы, ни награды, сопровождаемый насмешками одних и сдержанным уважением других. Безразличный и к тому, и к другому.

Жизнь Шанова полностью и бесповоротно изменилась после курсов в Бонсдорфе, откуда он отправился в Китай. Там артиллерист оказался в самой гуще осады Сяолинвэя, которую пережили только восемнадцать человек из почти восьми десятков русских и немецких инструкторов. Все участники знаменитого побоища получили полной мерой честно заслуженные награды, почет и уважение благодарного отечества. Кроме Шанова, которого по неизвестной причине обошли всеми отличиями и едва не отправили под трибунал.

А дальше артиллерист исчез. Никто не знал, куда он пропал, чем занимается, жив ли вообще. Впрочем, по большому счету никто особо и не интересовался. Слишком много занимательных и грозных событий происходило в мире и Союзе во второй половине тридцатых. Большая реформа армии, спор военных школ, 'заговор генералов' и многое-многое другое. Шанов пропал, как исчезали многие офицеры с куда большими звездами, бесследно и, казалось, навсегда. Его быстро забыли и лишь в воспоминаниях немногих жила память о том, что был такой человек.

До тех пор, пока не пришла новая война, и Шанов неожиданно вернулся, уже с погонами полковника.

Паровоз уносил состав на запад, к Москве. Штабист Контрольной группы по-прежнему то ли дремал, то ли спал. А Солодин прихлебывал остывавшую воду и думал, что готовит ему будущее…

Несмотря на то, что Норвегия была захвачена коммунистическим блоком, в целом, оккупация сказалась на обыденной жизни страны не так сильно, как ожидалось. Втягивающаяся в новый конфликт с Британией Социальная Республика была умеренна в требованиях, чтобы не умножать проблем. А норвежцы слишком хорошо видели, во что превратилась Франция, второй раз за тридцать лет ставшая полем боя, поэтому после ультиматума и ввода войск протестовали символически, больше для порядка. Однако и мирной обстановку назвать не получалось. Постоянные рейды британских коммандос, а также налеты бомбардировщиков регулярно напоминали, что война не закончена. Главной проблемой было то, что теперь англичане рассматривали все суда у норвежского побережья, как вражеские, без исключений. И, соответственно, атаковали их всеми способами.

В начале января сорок третьего, немцы начали проявлять пристальный интерес к норвежскому флоту, фрахтуя и реквизируя — впрочем, за плату — все наличные суда, особенно прочные и мореходные китобои. Мрачные аборигены возводили по типовым чертежам на палубах фанерные надстройки, похожие на большие сараи. Строили и недоумевали, отпуская язвительные шутки в адрес скудоумных оккупантов, которые решили разводить на кораблях домашнюю скотину. Недоумевала и британская разведка, которая была куда лучшего мнения об умственных способностях континентальных врагов и подозревала недоброе.

Но тайна хранилась недолго.

— … мотор 'Аргус', полтонны аматола, немного фанеры, гироскоп, сжатый воздух, угольная крошка, русский бензин прямой перегонки. Больше всего похоже на маленький самолет. Вес чуть больше двух тонн, дальность полета сто пятьдесят миль. Когда стартует, на палубе будто включают огромную паяльную лампу, вой и отблески пламени разносятся на многие мили.

С этими словами маршал авиации Хью Даудинг отложил в сторону листок, исписанный крупным размашистым почерком.

— Немцы, — проворчал Черчилль, тяжело вздыхая. — Способности тевтонов к творческой импровизации поражали меня еще в той войне. Но надо признать, теперь их гений уже не так сумрачен.

— Дурной знак, — мрачно сообщил маршал. — Наши противники отказались от стратегии стремительных, импровизированных действий и начали планомерное воздушное наступление. Этот их 'Воздушный Фронт', теперь еще новая напасть… Ситуация становится опасной, нас провоцируют на ресурсное противостояние, а в сложившейся ситуации карты могут лечь не в нашу пользу. Такие ракетные обстрелы с плавучих батарей обходятся в сущие гроши — по сведениям разведки, не более трех-четырех тысяч марок за снаряд. Теперь на любое место побережья от Дернесса до Дувра, особенно ночью и в плохую погоду, может упасть немецкая ракета. А в результате мы держим в постоянной готовности вдали от Канала несколько сотен 'Москито', 'Спитфайров', 'Темпестов' и 'Бофайтеров', батареи 'Бофорсов', сеть радаров. Королевские ВВС вынуждены гоняться за любым кораблем у норвежского побережья. Ведь даже самый малый траулер может нести три-четыре ракеты. Для самолета это триста миль полета и соответствующее количество топлива. А вам известно, сколь дефицитен и нормирован высококачественный авиационный бензин.

Черчилль понимающе засопел, но судя по его виду, премьер не испытывал особой скорби или тревоги.

— Не говоря о потерях пилотов… — еще сильнее помрачнев, добавил маршал. Он искренне недоумевал реакции собеседника, полагая, что премьер-министр впал в затяжную и опасную эйфорию после очевидной отмены немецкой высадки минувшей осенью.

— И вас конечно же интересует, почему я не испытываю по этому поводу никаких особых эмоций? — неожиданно спросил Черчилль с хитрым видом. Так, что, казалось, он сейчас подмигнет ошарашенному маршалу.

— На самом деле меня охватывает одно и вполне конкретное чувство, — продолжил политик, с неожиданной резвостью поднявшись из удобного широкого кресла. Он прошелся по кабинету, мимо рабочего стола, скрывающегося под Монбланом бумаг, и закончил мысль:

— Это чувство — глубокая радость.

— Поделитесь своими соображениями, — медленно, тщательно скрывая безмерное удивление, вымолвил Даудинг после долгой паузы. — Чтобы я тоже мог разделить с вами… радость.

— С удовольствием, друг мой, с удовольствием, — откликнулся Черчилль, доставая из резного деревянного ящичка сигару.

Глава 15

Океан неистовствовал. Ветер рвал волны, разметывая брызги и клочья пены. Корабль тяжко взбирался на гребни, чтобы рухнуть вниз, заставляя сжиматься сердца экипажа и пассажиров. Многотонные кулаки волн били в борта, металл гудел и стонал человеческим голосом. В обычных условиях этот путь считался бы верхом неудобств и опасностей, но зимой сорок четвертого года каждый пассажир 'Куин Элизабет' предпочитал страдать от качки и непогоды, зная, что экипаж гипотетической немецкой субмарины мучается еще больше.

— О, Господи… — прошептал Микки Мартин, сглатывая кислую горечь. — Господи, как я ненавижу корабли и море…

Сосед на нижней полке выдавил что-то полузадушенное, видимо услышал и выразил согласие. Но поскольку ему приходилось еще хуже, чем Микки, то получилось лишь нечленораздельное мычание. Мартин закрыл глаза и попробовал представить что-нибудь хорошее, доброе, светлое. Например, виды родного города, яркое дружелюбное солнце милой сердцу Австралии, Океан, который далеко-далеко за горами, а не отделен всего лишь парой тонких листов металла…