Без маршала Тито (1944+) - Николай Соболев Страница 28

В выходившее на север (судя по отсутствию солнца) окошко под потолком, ночью доносился гул канонады от Белграда, а днем звук взлетавших и садившихся неподалеку самолетов. Плюс непрерывная движуха в любое время суток у самих смершевцев — дребезжали полевые телефоны, приезжали, уезжали, гремели сапогами люди, рычали движками легковушки и грузовики.

На второй день дверь распахнул давешний лейтенантик в сопровождении сержанта и пригласил:

— Прошу следовать за мной.

Ну вот и все, не «на выход», а «прошу» — так и есть, привели нас сразу всем скопом в кабинет Петренко, где помимо полковника широко скалился своей лошадиной улыбкой Крцун:

— Он самый!

Петренко встал, оправил форму и крайне официально заявил:

— От лица командования приношу извинения.

— Бывает, — миролюбиво согласился я.

— Вещи и снаряжение вам вернут.

— Я их забираю? — скорее, утвердительно, чем вопросительно выдал Крцун.

— Конечно!

Ребята ломанулись на выход, а меня уже в дверях догнало брошенное в спину:

— А вас, товарищ Сабуров, я попрошу остаться.

Ну я и остался — в конце концов, чем свои хуже англичан и американцев? Только все точки над «и» расставить надо, помогу с удовольствием, а вот расписок хрен. При том, что грядет ссора Югославии с Коминформом, такая расписка может очень плохо на мою судьбу повлиять.

— Ты извини, что жестко брали, — пробасил Петренко, отслеживая мои реакции, — сам понимаешь, мотаются по городу непонятные люди, спрашивают, форма опять же странная.

Он потыкал в пятилепестковую нашивку с единицей на моем рукаве.

— Я не в обиде, товарищ полковник. Накормили, напоили, спать уложили, прямо санаторий. Если помощь нужна — обращайтесь, не чужие люди. Ну, если вас не смущает мое белогвардейское происхождение и кадетский корпус.

Формальности мы завершили быстро, пусть вербовка и понарошечная, но план товарищу полковнику никто не отменял, пусть палку срубит.

Вещи мои вернули, ремень с кобурой и пистолетом сразу, а вот остальные мелочи пришлось выцарапывать. Фонарик, компас, зажигалку, боевой нож, рюкзак с накидкой, веревкой, НЗ и бинокль смершевцы немедленно растащили. Возвращали по приказу, медленно и нехотя. Наконец, не сильно довольный капитан принес последний предмет — швейцарский складной ножик.

— Спасибо за гостеприимство, я пойду, — пожал я руку Петренко, — мои ждут.

— Что ж ты такой мелочный, — уже в коридоре посетовал винтивший меня «волкодав», — все до копеечки вытребовал.

— Так я и проценты мог стрясти, капитан. А барахлишко не на помойке нашел, а что с бою взято, то свято, сам знаешь.

— И перочинный нож?

— А это подарок от жены.

У ворот прохаживался часовой, за воротами махали мне из «виллиса» ребята. На траве в тени каменного сарайчика спали, пользуясь тишиной и укрыв головы плащ-палатками, трое в пыльных сапогах.

Уже когда прощались, я вдруг сообразил, что меня напрягло на улице:

— Слушай, капитан, а что тихо так? Самолеты не гудят, канонады не слышно?

Он сверкнул тремя железными зубами:

— Так взяли Белград, вчера еще.

Туда и переезжал Верховный штаб из Кралево, так что возвращаться, по совету Крцуна, мы сочли излишним.

Ну и как всегда — один начальник посоветовал, а второй за то же самое выписал люлей. Леке уже доложили о причинах нашего отсутствия сверх оговоренного срока, но это же не основание, чтобы не вздуть подчиненных? Тем более время уже к полуночи, вот он и выплеснул на меня накопившиеся за последние дни усталость и раздражение, но мне-то что, пусть разрядится. А когда Лека выдохся, я подкинул ему новость о советской вербовке.

— И что дальше? — охренел Ранкович. — Агент румынской разведки?

— Не, столь низко падать просто неприлично. Уругвайской, не меньше. Или бразильской, как раз их корпус в Италии воюет…

Лека шутку не принял, поморщился и спросил, что я намерен делать. А на просьбу повидать мать сунул мне в руки список человек на пятьдесят, которых надлежало найти в Белграде и доставить в тюрьму Главняча. Новые власти уже использовали ее по прямому назначению и понемногу наполняли. Хорошо Ранковичу хватило ума не занимать здание гостиницы «Сербия» в которой еще витал дух гестапо, несмотря на обратное переименование в «Москву».

— Пока искать будешь, заодно и семью повидаешь.

Быстро пробежал список, вчитываясь в примечания и мысленно выругался: почти у каждого имени стояла пометка «расстрелять». Попытался воззвать к разуму, ткнув в фамилию «Рачич» — 58 лет, бывший депутат Скупщины, во время оккупации жил частной жизнью, никуда не лез, за что его-то?

И получил в ответ историю, от которой охренел уже я, несмотря на привычку к балканским закидонам. Этот самый Пуниша Рачич, большой сербский националист, в 1928 году, сильно пособачился в Скупщине с хорватскими депутатами. Обычное дело, даже в мое время в парламентах таскали друг друга за космы, плескали водой или совали кулаком в рожу. Но тут в ход пошли свист, оскорбления, угрозы смерти, а после очередного выкрика оппозиции Рачич взбеленился, вытащил револьвер и начал стрелять.

И ведь будешь тренироваться полжизни, хрен так получится — шестью выстрелами он попал в пятерых, из них одного наповал и еще один умер на следующий день. Король на радостях Скупщину распустил, запретил ряд профсоюзов и партий (коммунистическая вошла), ограничил свободы, ввел цензуру, военное управление и «суд по защите государства», короче, полноценную диктатуру на шесть лет.

Рачича, кстати, осудили, впаяли аж тридцать лет и три года, но комфортабельного домашнего ареста. А после Апрельской войны он вообще стал свободен и переехал в Белград.

Не, я понимаю, что коммунисты сильно от диктатуры пострадали, тот же Ранкович словил немалый срок, причем не дома, а в настоящей тюрьме, но чего после драки-то кулаками махать?

И нырнул как в Дунай у Ковена, когда девочек спасал — Лека, вы херню творите, нельзя так! Ранкович было отмахнулся, но когда надо, я могу вцепиться не хуже клеща.

Не знаю, что именно на него подействовало, потому как я заклинал его всем сразу — и своими сбывшимися прогнозами с Италией и Восточным фронтом, и угрозой встать на колени и стоять тут до морковкина заговенья, и призывами к христианскому милосердию и коммунистическому гуманизму, но Лека почуял, что вопросец-то нифига не частный, а основополагающий…

Ну я и пошел ва-банк, вывалив и про «философский пароход», и