Лидия Раевская - Взрослые игрушки Страница 29

— В рифмы, бля! — не выдержал муж. Пакля!

— Хуякля. — На автомате отвечаю, и понимаю, что извиниться б надо… Годовщина свадьбы ведь. Вторая. Это вам не в тапки срать. — Ну, давай поиграем, хуле там. Во что?

Муж расслабился. До пиздюлей сегодня разговор не дошёл. Уже хорошо.

— Хочу выебать школьницу!

Выпалил, и заткнулся.

Я подумала, что щас — самое время для того, чтоб многозначительно пукнуть, но не смогла как ни пыталась.

Повисла благостная пауза.

— Еби, чотам… Я тебе потом в КПЗ буду сухарики и копчёные окорочка через адвоката передавать. Как порядочная.

Супруг в темноте поперхнулся:

— Ты ёбнулась? Я говорю, что хочу как будто бы выебать школьницу! А ей будешь ты.

Да говно вопрос! Чо нам, кабанам? Нам что свиней резать, что ебаться — лишь бы кровища…В школьницу поиграть слабо во вторую годовщину супружества что ли? Как нехуй делать!

— Ладно, уговорил. Чо делать-то надо?

Самой уж интересно шопесдец.

Кстати, игра в школьницу — это ещё хуйня, я честно говорю. У меня подруга есть, Маринка, так её муж долго на жопоеблю разводил, но развёл только на то, чтоб выебать её в анал сосиской. Ну, вот такая весёлая семья. Как будто вы прям никогда с сосиской не еблись… Пообещал он ей за это сто баксов на тряпку какую-то, харкнул на сосиску, и давай ею фрикции разнообразные в Маринкиной жопе производить. И увлёкся. В общем, Маринка уже переться от этого начала, глаза закатила, пятнами пошла, клитор налимонивает, и вдруг её муж говорит: «Упс!». Девка оборачивается, а муж сидит, ржёт, и сосисную жопку ей показывает. Марина дрочить перестала, и тихо спрашывает: «А где остальное?», а муж (кстати, его фамилия — Петросян. Нихуя не вру) уссывается, сукабля: «Где-где… В жопе!» И Марина полночи на толкане сидела, сосиску из себя выдавливала. Потом, кстати, пара развелась. И сто баксов не помогли.

А тут всего делов-то: в школьницу поиграть!

Ну, значит, Вова начал руководить:

— Типа так. Я это вижу вот как: ты, такая школьница, в коричневом платьице, в фартучке, с бантиком на башке, приходишь ко мне домой пересдавать математику. А я тебя ебу.

Как идея?

— Да пиздец просто. У меня как раз тут дохуя школьных платьев висит в гардеробе. На любой вкус. А уж фартуков как у дурака фантиков. И бант, разумеется, есть. Парадно-выгребной. Идея, если ты не понял, какая-то хуёвая. Низачот, Вольдемар.

— Не ссы. Мамин халат спиздить можешь? Он у неё как раз говнянского цвета, в темноте за школьное платье прокатит. Фартук на кухне возьмём. Похуй, что на нём помидоры нарисованы. Главное — он белый. Бант похуй, и без банта сойдёт. И ещё дудка нужна.

Какая, бля, дудка? Дудка ему нахуя?

— Халат спизжу. Фартук возьму. А дудка зачем?

— Дура. — В очередной раз унизил мой интеллект супруг, — в дудке вся сила. Это будет как бы горн. Пионерский. Сечёшь? Это фетиш такой. И фаллический как бы символ.

Секу, конечно. Мог бы и не объяснять. В дудке — сила. Это ж все знают.

В темноте крадусь на кухню, снимаю с крючка фартук, как крыса Шушера тихо вползаю в спальню к родителям, и тырю мамин халат говняного цвета. Чтоб быть школьницей. Чтоб муж был счастлив. Чтоб пересдать ему математику. А разве ваша вторая годовщина свадьбы проходила как-то по-другому? Ну и мудаки.

В тёмной прихожей, натыкаясь сракой то на холодильник, то на вешалку, переодеваюсь в мамин халат, надеваю сверху фартук с помидорами, сую за щеку дудку, спизженную, стыдно сказать, у годовалого сына, и стучу в дверь нашей с мужем спальни:

— Тук-тук. Василиваныч, можно к вам?

— Это ты, Машенька? — отвечает из-за двери Вова-извращенец, — входи, детка.

Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и зловещим шёпотом ору:

— Сто первый раз говорю: не называй меня деткой, удмурт! Заново давай!

— Сорри… — доносится из темноты, — давай сначала.

Сую в рот пионерский горн, и снова стучусь:

— Тук-тук. Василиваныч, к Вам можно?

— Кто там? Это ты, Машенька Петрова? Математику пришла пересдавать? Заходи.

Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде «Кукарачу». Марширую по-пионерски.

И ахуеваю.

В комнате горит ночник. За письменным столом сидит муж. Без трусов, но в шляпе. Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнечных очках. И что-то увлеченно пишет.

Оборачивается, видит меня, и улыбается:

— Ну, что ж ты встала-то? Заходи, присаживайся. Можешь подудеть в дудку.

— Васильиваныч, а чой та вы голый сидите? — спрашиваю я, и, как положено школьнице, стыдливо отвожу глаза, и беспалева дрочу дудку.

— А это, Машенька, я трусы постирал. Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Можешь тоже раздеться. Я и твои трусики постираю.

Вот пиздит, сволочь… Трусы он мне постирает, ага. Он и носки свои сроду никогда не стирал. Сука.

— Не… — блею овцой, — я и так без трусиков… Я ж математику пришла пересдавать всё-таки.

Задираю мамин халат, и показываю мужу свои гениталии. В подтверждение, значит. Быстро так показала, и обратно в халат спрятала.

За солнечными очками не видно выражения глаз Вовы, зато выражение хуя более чем заметно. Педофил, бля…

— Замечательно! — шепчет Вова, — математика — это наше всё. Сколько будет трижды три?

— Девять. — Отвечаю, и дрочу дудку.

— Маша! — Шёпотом кричит муж, и развязывает галстук, — ты гений! Это же твёрдая пятёрка беспесды! Теперь второй вопрос: ты хочешь потрогать мою писю, Маша?

— Очень! — с жаром отвечает Маша, и хватает Василиваныча за хуй.

— Пися — это вот это, да?

— Да! Да! Да, бля! — орёт Вова, и обильно потеет. — Это пися! Такая вот, как ты видишь, писюкастая такая пися! Она тебе нравится, Маша Петрова?

— До охуения. — отвечаю я, и понимаю, что меня разбирает дикий ржач. Но держусь.

— Тогда гладь её, Маша Петрова! То есть нахуй! Я ж так кончу. Снимай трусы, дура!

— Я без трусов, Василиваныч, — напоминаю я извру, — могу платье снять. Школьное.

Муж срывает с себя галстук, бейсболку и очки, и командует:

— Дай померить фартучек, Машабля!

Нет проблем. Это ж вторая годовщина нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите мне — кто из вас не ебался в тёщином фартуке во вторую годовщину свадьбы — и я скажу кто вы.

— Пожалуйста, Василиваныч, меряйте. — Снимаю фартук, и отдаю Вове.

Тот трясущимися руками напяливает его на себя, снова надевает очки, отставляет ногу в сторону, и пафосно вопрошает:

— Ты девственна, Мария? Не касалась ли твоего девичьего тела мужская волосатая ручища? Не трогала ли ты чужие писи за батончик Гематогена, как путана?

Хрюкаю.

Давлюсь.

Отвечаю:

— Конечно, девственна, учитель математики Василиваныч. Я ж ещё совсем маленькая. Мне семь лет завтра будет.

Муж снимает очки, и смотрит на меня:

— Бля, ты специально, да? Какие семь лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, теперь хуй упал. И всё из-за тебя.

Я задираю фартук с помидорами, смотрю как на глазах скукоживается Вовино барахло, и огрызаюсь:

— А хуле ты меня сам сбил с толку? «Скока будет трижды три?» Какой, бля, десятый класс?!

Вова плюхается на стул, и злобно шепчет:

— А мне что, надо было тебя просить про интегралы рассказать?! Ты знаешь чо это такое?

— А нахуя они мне?! — тоже ору шёпотом, — мне они даже в институте нахуй не нужны!

Ты ваще что собираешься делать? Меня ебать куртуазно, или алгебру преподавать в три часа ночи?!

— Я уже даже дрочить не собираюсь. Дура!

— Сам такой!

Я сдираю мамашин халат, и лезу под одеяло.

— Блять, с тобой даже поебатся нормально нельзя! — не успокаивается муж.

— Это нормально? — вопрошаю я из-под одеяла, и показываю ему фак, — заставлять меня дудеть в дудку, и наряжаться в хуйню разную? «Ты девственна, Мария? Ты хочешь потрогать маю писю?» Сам её трогай, хуедрыга! И спасибо, что тебе не приспичило выебать козлика!

— Пожалуйста!

— Ну и всё!

— Ну и всё!

Знатно поебались. Как и положено в годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разнообразно.

В соседней комнате раздаётся детский плач. Я реагирую первой:

— Чо стоишь столбом? Принеси ребёнку водички!

Вова, как был — в фартуке на голую жопу, с дудкой в руках и в солнечных очках, пулей вылетает в коридор.

… Сейчас сложно сказать, что подняло в тот недобрый час мою маму с постели… Может быть, плач внука, может, жажда или желание сходить поссать… Но, поверьте мне на слово, мама была абсолютно не готова к тому, что в темноте прихожей на неё налетит голый зять в кухонном фартуке, в солнечных очках и с дудкой в руке, уронит её на пол, и огуляет хуем по лбу…

— Славик! Славик! — истошно вопила моя поруганная маман, призывая папу на подмогу, — Помогите! Насилуют!

— Да кому ты нужна, ветошь? — раздался в прихожей голос моего отца.

Голоса Вовы я почему-то не слышала. И мне стало страшно.