Анатолий Дроздов - Господин военлёт Страница 29

– Извините!…

Отдираю ее руку от своей, иду прочь. Еще мгновение, и разражусь матом. Миша Говоров с солдатами глотал немецкий хлор, чтоб петроградские сучки блудили с французскими кобелями? Цепляли бриллианты и нюхали кокаин? Вашу мать!

В прихожей лакей подносит шинель, одеваюсь и выхожу наружу. Катитесь вы все! Морозный воздух остужает разгоряченное лицо, но не чувства. Умом понимаю, что злость моя глупая. Высшее общество жирует, пока гибнут солдаты, – это во все времена. Однако на душе мерзко. Бреду, куда глаза глядят. Переулки, проходные дворы… Спустя некоторое время понимаю: заблудился. Я был в этом городе только раз – школьником, на экскурсии. Город тогда назывался Ленинградом…

– Господа, что вам нужно? Оставьте меня!

Голос доносится из соседнего двора. Мужчина, испуган. Везет мне на такие истории! Сую руку в карман: «браунинг», некогда принадлежавший ротмистру Бельскому, на месте. Достаю, передергиваю затвор. За углом двое прижали прохожего к стене. Один из бандитов держит нож у лица жертвы – лезвие тускло отсвечивает в свете уличного фонаря. Гоп-стоп…

– А ну брысь!…

Тот, который с ножом, поворачивается. Н-да, рожа… Второй, мгновенно сориентировавшись, плавно, по-кошачьи, начинает заходить сбоку. Правую руку держит на отлете. Лезвия не видно, но нож наверняка в рукаве.

– Шел бы ты, офицерик, своей дорогой! – говорит «рожа». – Целее будешь!

А вот это наглость – погоны следует уважать! Стреляю навскидку, «кошка» падает. «Рожа» замирает ошарашено. Прыжок, удар рукоятью пистолета, нож летит в снег. Второй удар – по роже. Налетчик падает. С размаху бью его носком сапога. Еще! Еще!…

– Господин офицер!

Кто-то оттаскивает меня от бандита. Оборачиваюсь: несостоявшаяся жертва гоп-стопа. Пальто, шляпа, пенсне…

– Вы убьете его, господин офицер!

– Невелика потеря! Вы-то кто?

– Крашенинников, приват-доцент.

– Что ж вы, приват-доцент, гуляете так поздно?

– У Гусевых засиделись, – он, вроде, смущен. – Интересная беседа – об особенностях развития современного стиха. В русской поэзии происходит настоящая революция! Вы, наверное, читали Белого, Блока, Бальмонта…

Если не остановить, ночная лекция мне обеспечена.

– Видите! – показываю «браунинг». – Если гуляете ночами, купите пистолет!

– Я не умею обращаться, – он смущен.

– Учитесь! В промежутках между стихосложением. Пригодится! Мой вам совет: при случае стреляйте, не раздумывая!

Киваю и ухожу. Налетчики испарились: «рожа», воспользовавшись ситуацией, уползла, «кошка» – следом. Живучая! Калибр мелковат. Жаловаться они не станут. Пар я выпустил, поэтому пусть живут. Дерьмо, а не людишки, конечно, но все ж люди.

Извозчик везет меня к родительскому дому. Степан отводит в спальню и приносит бокал коньяка – «ночной колпак». Выпиваю залпом – и под одеяло…

– Думал: ты уехал с Митрохиной! – говорит папаша на следующий день. (Митрохина, как я понимаю, и есть Нинель). – Молодец, что не поддался – подцепил бы французскую болезнь. Половину Петрограда заразила! Свои-то знают, так она к новеньким цепляется. Не успел тебя предупредить.

Понятное дело – деньгами пахло.

– Да-с, получим заказик! – папашу аж распирает. – Щетинин прием устроил и генерала зазвал, а я перехватил. Вот! Ты помог. Владимир Михайлович – человек строгих правил, взяткой его возьмешь, но отцу героя навстречу пошел. Комиссионные тебе по праву полагаются, но у меня лучшее заготовлено! – он кладет на стол толстый пакет. – Наследство матери. Хоть ты и кричал, что ничего не надобно, я сберег. Имущество продал, а выручку – в ценные бумаги! Знаешь, сколько здесь?

Пожимаю плечами.

– Двадцать три тысячи! Капитал! Как распорядишься?

– Наличными можно?

– Нет у меня столько, – он удивлен, – а продать бумаги скоро не получится.

– Давайте, сколько есть!

Он лезет в ящик стола и достает пачку банкнот, перевязанную шпагатом.

– Десять тысяч!

Беру и прячу в карман.

– Спасибо!

– С остальными что делать?

– Поменяйте на золото!

Он удивлен:

– Золотые рубли запрещены к обращению. Достать можно, но втридорога.

– Пусть!

– Как знаешь! Позволь полюбопытствовать: зачем тебе столько? Женщина?

Киваю. Женщина – лучшее объяснение. Он понимающе щурится.

– Теперь не скоро увидимся?

– Послезавтра у меня выпуск. Затем – фронт!

– Не надоело? – он касается моего погона. – Погеройствовал – и хватит! Мне надобен свой человек в деле, управляющим веры нет. Только скажи, освободим от службы тотчас! Нельзя время упускать! Заводы круглосуточно работают! Барыш невиданный!

– Труха это все!

Он в недоумении. Мне не стоило этого говорить, но утром я исполнил обещание – поиграл с Лизой. Не хочу, чтоб она видела пьяных матросов…

– Через два года, – я трогаю пакет, – это будет трухой. Инфляция…

– Считаешь меня глупым! – хмыкает он. – Думаешь, не вижу, что творится? Я хоть в Англиях не учился, но соображение имею. Все свободные деньги – во французских и английских ценных бумагах.

Вот так! Россия занимает деньги за границей, а свои покупают иностранные облигации.

– Если рубль обесценится, – говорит он, – то заводы останутся!

– Отберут и заводы!

– В казну? Так заплатят!

– Они не заплатят.

– Кто они?

– Большевики.

– Ты думаешь?…

– Я знаю. Не хочу объяснять, откуда, считайте, что у меня после контузии – дар пророчества. Прошу вас, Ксаверий Людвигович, запомнить. В феврале 1917 года в России случится революция. Царь отречется от престола и случится это в Пскове. Поначалу все обрадуются, но в октябре большевики осуществят переворот. Богачей и знать будут резать, как цыплят. Помните Французскую революцию? Будет даже хуже. Не смотрите на меня так, Ксаверий Людвигович, понимаю, что не верите. Прошу об одном: как только мое пророчество станет сбываться, берите семью – и за границу! Франция, Англия – все равно; чем дальше, тем лучше.

– А ты?

– Я взрослый мальчик, не пропаду!

Пропаду, конечно, но ему лучше не знать.

– Господи, сынок! – он крестится. – Какие времена! Ты хоть поосторожней в своих аппаратах…

Папаша с семьей отправляется в церковь, меня отвозят на кладбище. По пути покупаю венок. Могилы, мраморная плита с именем и стандартной эпитафией. Кладу поверх цветы. У меня нет чувств к лежащей под плитой женщине, мне просто неловко. Я присвоил наследство ее сына. Единственное утешение: других претендентов нет. Мысленно обещаю покойной: на женщин деньги тратить не буду, только из жалованья. Разве что на выпивку не хватит…

На обратном пути заглядываю в оружейную лавку, покупаю «браунинг» калибра 7,65 и пачку патронов. Мне не понравилось действие карманного трофея. Офицеры имеют право на собственные пистолеты, «браунинг» в рекомендованном списке значится.

В школу возвращаюсь под вечер. Прощание с семьей было теплым, поэтому вваливаюсь навеселе. Скидываю шинель – опа! Все взгляды на мою грудь. Крестики снять забыли…

– Я это, я! – говорю с досадой. – Тот самый Красовский!

– Так мы знали! – улыбается прапорщик Квачко, мой сосед по койке.

– И молчали?

– Вы хотели инкогнито…

– Расскажете про свои подвиги?! – подскакивает Недобоев. Он самый юный офицер в группе.

– Расскажу! Но сначала…

Офицерам запрещено носить свертки, но насчет карманов нигде не прописано. Папашины закрома сегодня полегчали. Коньяк, французский, шустовского не достать – заводы закрыты. Толстая плитка шоколада, конфеты тоже шоколадные…

– Сгодится на закуску?

– На фронте шоколада не дадут! – смеется Квачко. – Очень даже сгодится! У родителя гостили?

– Ага!

Достаю из ножен кортик, как им открывают коньяк, я знаю. Хоть для чего-то сгодился. Квачко несет стаканы. Хорошие они ребята…

– Ра-внясь! Смирна! Прапорщик Красовский!

Чеканю шаг и докладываю прибытие. Под каракулевой папахой строгие глаза начальника авиационного отдела воздухоплавательной школы полковника Ульянина. Рукопожатие, свидетельство об окончании, знак… Отныне во всех бумагах я – Военный Летчик. Так здесь принято – с больших букв. Вот и хорошо! Было бы на чем летать!

10

Накаркал! По возвращению в отряд выясняется: с аппаратами – швах! Трофейный «Авиатик» отремонтировали, но надолго его не хватило. Ресурс мотора истек, новый, естественно, взять негде – у немцев не попросишь. Мотор отправили в ремонт, только когда его восстановят? За время моего отсутствия отряд получил два «Морана», но их использовали интенсивно, моторы изношены до предела. Синельников в ангаре пытается один починить. Посиневшие на морозе руки механика ловко откручивают гайки. Вокруг столпились военлеты, в том числе начальник отряда. Синельников поднимает голову от разобранного «Гнома» и качает головой.

– Совсем невозможно? – сокрушается Егоров.