Николай Андреев - Рыцари Белой мечты (Трилогия) Страница 29

— Но и сейчас есть люди, я уверен, которые могут усмирить волнующийся народ и дать внутренний мир империи. Господь не оставит страну без второго Столыпина.

— К сожалению, у меня нет сил и храбрости в это поверить. Нет второго Петра Аркадьевича, нет ни одного дельного человека, что поддержал бы династию. Только Родзянки, Протопоповы и Штюрмеры. А больше и нет никого.

— Ваше Величество, позвольте Вас разубедить. Позвольте быть Вам полезным. Нет, не здесь или в Петрограде. В Гельсингфорсе: я знаю этот город и княжество Финляндское, я могу взять на себя роль того, кто поможет утихомирить этот город, если всё-таки начнётся бунт. Ваше Величество, только прикажите! — Маннергейм всё же решился последовать совету Кирилла Владимировича. Он видел, что контр-адмирал прав, прав, чёрт возьми! Нужно спасать страну, нужно действовать. — Дайте мне только мою часть. Прикажите её перевести в Гельсингфорс. Но…так, чтобы не было ясно, зачем она там. Как-нибудь неявно переместите её туда. Или хотя бы часть! Боюсь, что Ваше окружение, некоторые люди в Ставке могут препятствовать перемещению верных Вам войск. ещё, Ваше Величество, помните о тех частях, что снабжены кирасами Черепанова, пулемётными щитами и прочим новейшим снаряжением? Я считаю, что их тоже нужно перебросить к столице. Или — к первопрестольной. Тринадцать лет назад там вспыхнул один из сильнейших очагов восстания. В этот раз, если Бог не поможет, вряд ли будет иначе.

— Вы готовы, барон, к этому? — в глазах Николая всё-таки зажглась надежда. Маннергейм говорил так уверенно, так дерзновенно, что императору вспомнилась речь Петра Аркадьевича. И его слова: "Не запугаете!".

— Да, Ваше Величество, моё сердце велит мне служить Вам так, как это будет наилучше всего! — в голосе Маннергейма пробился "германский" акцент от волнения, да и фразу он построил не по всем правилам русского языка. Но Никола даже не заметил этого. Наконец-то император почувствовал, что хоть кто-то готов действовать в атмосфере всеобщей апатии и фатализма.

Николай Николаевич Романов с самого утра был сам не свой. Ему снова предложили подумать над тем, хочет ли он в случае беспорядков в столице принять "экстраординарные полномочия". Это, конечно, было очень заманчиво. К тому же предлагали "друзья" из лож. Николай ещё в пятнадцатом году мог получить в свои руки власть, тени всё сгущались над его племянником, министры вот-вот должны были начать активные шаги…И племяша сместил его с поста Главковерха! Никки был совсем не дурак, он чувствовал, что трон начинает шататься, и крики "либеральной общественности", звучавшие всё громче и истеричней призывавших вернуть Великого князя на место. Но прошло время — прошло и возмущение. Во всяком случае, "общественность" примолкла. И вот вновь предлагает Николаю Николаевичу повторить неудавшуюся попытку. Заманчиво, очень заманчиво. Но нужно думать, всё так неопределённо, нужно время, нужна уверенность в том, что Никки не выкинет что-нибудь, как полтора года назад. Нужно решить, нужно больше информации. Да и поточней должны быть предложения.

А Николай Николаевич Юденич смотрел на метания Великого князя, смотрел — и вспоминал строки письма Кирилла Владимировича. Очень многое, что он там написал, уже сбылось. Конечно, это и не могло значить, что и остальное исполнится "как по нотам" — но с тем же успехом предсказанные Кириллом события могли сбыться. Юденич в самом деле не знал, как же ему поступить, если "буря" придёт…

Александр Васильевич Колчак только что вернулся в свою каюту из казарм частей, что должны были участвовать в Босфорской операции. Затем разузнал о состоянии четырёх запасных полков в Одессе. Правда, они были невероятно раздуты: в ротах по две-три тысячи человек и всего двадцать-тридцать младших офицеров. Большинство из них было командировано как знающих турецкий язык, во множестве собрали армян. Остальным же приходилось учить азы языка, грамматику, что было всё-таки сложно.

Адмирал сел за книгу об истории Турции — практически сразу закрыл. Мысли метались, возвращаясь то к Босфорскому десанту в Зунгулаки, то к письмам Кирилла Владимировича, то к слухам из Петрограда. В столице люди ожидали революции, ожидали — и ничего хотели предпринимать. Да, нынешний режим вряд ли заслуживал всенародной поддержки, но всё-таки офицеры и солдаты дали присягу! Почему они только ждут, но ничего не делают? Это же измена, измена присяге! Колчак не хотел верить, что никто ничего не желает делать. А что будет, если начнётся хаос? Будет то, о чём писал Кирилл Владимирович Романов. Скоро и вправду должно начаться. Что ж, Александр Васильевич был готов. Он знал, что следует сделать…

Петроград встретил Сизова ещё недружелюбней, чем Москва. На лицах людей, как и на небе, ничего кроме серости и хмари не отражалось. Народ устал от тягучей атмосферы ожидания катастрофы, многие в верхах уже твердили, что висеть им на фонарях.

Кирилл глубоко вздохнул. Сделано был много, ещё не сделано — намного больше. А времени уже не было. Начиналось утро восемнадцатого февраля…

Глава 10

Кирилл Владимирович, смешно потирая руки, смотрел из окна Адмиралтейства на покрытый коркой льда канал. Вскоре всё это должно было растаять, превратиться в серую массу грязи и мусора. Сизов усмехнулся сравнению погоды и предстоящих событий. Проехал автомобильный экипаж. Отчего-то потянуло на волю, на простор шоссейной дороги, и чтобы ветер бил в лицо и развевался шарф за спиной. Захотелось встретиться с любимой Даки и детьми… Но Кирилл ещё три дня назад отправил их в Финляндию, на дачу. Густав обещал присмотреть за его семьёй.

Карл Маннергейм… Сизов не ожидал, что так легко найдёт общий язык со шведом, кавалером всех орденов империи и будущим руководителем финской армии, что дважды будет воевать с Россией. Всё-таки судьба — интересная штука. Барон показался Кириллу человеком слова и дела. В его глазах сверкала уверенность в себе и решимость сделать всё "как надо и в лучшем виде". С гордо поднятой головой Густав поклялся в том, что первым примет на себя любой удар, что будет грозить империи и Романовым, в том числе и семье Кирилла. Сизов не менее получаса беседовал с Маннергеймом. А до этого в два раза большее количество времени потратил на то, чтобы оторваться от слежки Охранки. Избавиться от "хвоста" удавалось едва ли не сложнее, чем в той, советской жизни Кирилла. Сизов невольно отдал должное выучке агентов Третьего отделения. А ещё он не мог понять, какой же дурак мог решиться избавиться от таких опытных и верных стране людей. Сначала уничтожали, потом использовали, а потом добивали тех, кто ещё остался в стране. "Россия, как ты ещё существуешь-то на карте мира, когда что ни век, то кровавая баня и разрушение в считанные минуты построенного трудом многих и многих поколений?" — пронеслось в голове у Сизова, когда он указывал извозчику, на какие улицы следует свернуть. Лихач даже вслух не раз помянул сумасшедшего барина, заставлявшего петлять карету по Петрограду не хуже, чем еду по животу с похмелья.

А затем "барин" потребовал отвезти его к дому, вокруг которого ходил огромный ворох самых неприятных слухов. Приличные люди старались его обходить стороной, обитателям руку не подавать и знакомств с ними не заводить. Извозчик даже сплюнул при упоминании этого адреса. Но делать нечего, поехал: "Деньга-то плочена". И немалая деньга, между прочим, за такую можно и в геенну съездить, только б дорогу кто обратно показал да лошадям корма задал.

Там Сизов пробыл совсем недолго, лишь упомянул одного человека, про которого ходят самые разные слухи. "Вы, надеюсь, понимаете, что лучше его на время взять для допросов. Он слишком много зла может сделать в эти дни. Берётесь? Благодарю, да, всё под мою ответственность".

А потом махнули к Адмиралтейству. Кирилл замечал на лицах людей (в основном это были рабочие) нервозность и озлобленность. К тому же на завтрашний день социалисты планировали очередную забастовку, так, обычную, плановую в честь женского дня. Сизов и сам напрягся: именно завтра всё должно было начаться. А в городе уже третий день были перебои с продовольствием. Хотя Кирилл лично видел, как протухшие мясные туши вывозятся на мусорки. Еда была. Не было только людей, которые бы организовали снабжение. Точнее. Даже люди были, но с ними уже поговорили и план Керенского, Гучкова и Львова по созданию напряжённой обстановки начал действовать.

Вечером Сизов спал в своём кабинете в Адмиралтействе. Он в последний раз обдумал план будущих действий, прикинул, как лучше действовать и что говорить, и, главное, когда вмешаться. Хотя он считал, что ему самому дадут возможность претворить свои задумки в жизнь. Переговорил по телефону с Царским Селом: офицеры Экипажа подтвердили готовность начать поход на Петроград в любое время. То же самое и с Балтийским флотом: Слащев вывел "на учения" корабли, на которых собрал самые спокойные и не разложившиеся от скуки и муштры команды. Маннергейм распоряжался в Гельсингфорсе, судя по телеграмме. Она пришла от некоего господина Карлтона господину Феоктистову, и в ней сообщалось об удачно провёрнутой сделке: барон давал знать, что гарнизон в его руках, а истребованные Маннергеймом румынские части вот-вот подойдут, дня через три-четыре. Жаль, что их было мало, всего тысяча офицеров и нижних чинов успевала к намеченному Сизовым сроку. Да и то — в разных составах. Но это уже было хоть что-то.