Елена Хаецкая - Варшава и женщина Страница 29

Но он смеялся – впервые за все это время и как бы через силу.

Затем события стали развиваться неудержимым обвалом: погасло электричество, замолчали телефоны и радио, прекратилась продажа продовольствия. (Преподаватель истории из гимназии номер 41, почтенный пан с бородкой и в пенсне, отрезал с помощью перочинного ножика кусок мяса у павшей лошади. Одна домохозяйка, заметив мальчика, несущего в сумке кусок хлеба, напала на ребенка и отобрала у него продукты – ее задержала полиция, причем грабительница не проявила никаких признаков раскаяния. Были известны и другие случаи).

Ясь со Станеком четыре дня работали в госпитале – переносили раненых, возили в бочках воду. Грохот непрерывных обстрелов и бомбежек страшно надоел, но уже почти не пугал. Количество человеческой боли ошеломило сразу и навсегда; ни ужаса, ни сострадания Ясь не испытывал – сделался тупым и исполнительным. Вокруг все были такие. По вечерам раздавали паек – четвертушку хлеба и что-нибудь «дополнительное», например, кусок обветренной колбасы. Друзья заворачивали и прятали полученное под рубашку – несли домой.

В два часа пополудни 27 сентября наступила внезапная и гробовая тишина. Обстрел прекратился, словно отрезанный ножом. Безмолвие застало Ярослава на берегу Вислы. За рекой удушливо дымилась Прага, однако по сравнению с тем, что делалось в Мокотове и на Воле, все это выглядело довольно вяло. Поначалу Ясь даже не сообразил, что такого случилось. Стоял возле бочки, которую должен был наполнить водой, и не понимал. Потом стремительно сменили друг друга последовательные предположения:

1. Конец света.

2. Я умер.

3. Я оглох.

4. Война кончилась.

Последнее, наиболее желательное и, что лучше всего, наиболее вероятное, наполнило душу дурацким ликованием. Ясь страшно заорал и забегал вокруг бочки, торопясь поскорее вернуться в госпиталь и все как следует разузнать.

В госпитале глупая радость сразу увяла. Теперь, когда вокруг не стреляли, стоны и глухие разговоры стали слышны и отчетливы, и Ясь вдруг обнаружил себя погруженным в тусклый мир безнадежного, вечно длящегося страдания.

– Война кончилась! – сказал он какому-то санитару в грязном халате.

Санитар хмуро ответил:

– Чему радуешься, сопляк? Немцы!

Победили немцы. Варшава капитулировала. Но как же так?.. Мы ведь побеждали?.. Невзирая на полную боеспособность польских войск, командование и Гражданский комитет приняли нелегкое решение сдать столицу. Ввиду полной дезорганизации городской жизни, сопротивление было признано невозможным. Все это, написанное черным по белому, Ясь прочитал вечером на стене дома, в котором жил. Медленно поднялся по лестнице, отдал маме госпитальный паек. Сказал в пространство:

– Какой позор!

И повалился на диван.

Отца дома еще не было. Он вернулся после полуночи, когда все спали.

С утра 28 сентября по улицам колоннами по две тысячи человек прошли безоружные польские солдаты и офицеры. Смотреть было невыносимо. Ясь безмолвно плакал, таясь в углу.

Потом в дверь постучали, коротко и зло, и появился Мариан Баркевич. От Мариана пахло бензином и водкой, но он казался трезвым, только был очень красен и дышал загнанно.

– Ты что? – изумился Ясь при виде друга.

Мариан зачем-то оглянулся на дверь, потом шумно, как конь, выдохнул, окатив Яся водочным духом, и выложил на стол револьвер. Ярослава словно током прошило.

– Что это?

– А ты не видишь? – Мариан захохотал, безумно водя глазами, и вдруг разрыдался – бурно, бесстыдно, со взвизгами и утробным бульканием.

Ясь, глупо разинув рот, наблюдал это и не знал, на что ему решиться. Выручила мама: принесла в кувшине воды и бестрепетно вылила Мариану на макушку. Мариан захлебнулся, начал кашлять и принял наконец более осмысленный вид.

– Вы думаете, я пьяный? – осведомился он, как ему самому, видимо, казалось, – ехидно.

– Никто тебя не осуждает, Марек, – осторожно отозвалась мама.

Ясь на всякий случай кивнул.

Мариан впился в нее злыми-презлыми глазами, покачался на стуле, затем кивнул подбородком на револьвер.

– Ну вот как я с этим пойду домой? Отец отберет.

– Оставь у нас, – предложила мама с таким видом, словно речь шла о паре пустяков. – Я спрячу куда-нибудь. Все будет в сохранности.

– Вы не понимаете… – проговорил Мариан и снова раскис, губы расплылись, из глаз потекли слезы. – Он… Я сам видел… Мы водку пили вместе… а потом он…

Тот самый подпоручик, с которым Мариан свел знакомство в десятых числах сентября, когда оставалась еще надежда отстоять Варшаву… Подпоручика Мариан встретил уже после прекращения огня, двадцать седьмого. У того были с собой водка и табак. Хороший табак. Сперва они не пили, только ужасно много курили – «напоследок», как сказал подпоручик, странно смеясь. Подпоручик сказал, что им зачитали приказ завтра с утра сдать оружие и отправляться в плен к чертовой матери. Потом он вдруг смертельно побледнел, просто как сметана, Мариан никогда не видел, чтоб человек делался такого цвета. Подпоручик извлек фляжку с тепловатой водкой. Водка воняла металлом. Они выпили по очереди всю флягу. Подпоручик достал револьвер и показал Мариану. Потом опять нехорошо засмеялся, поднес к виску и выстрелил. Голову подпоручика мгновенно и страшно разворотило, подпоручик упал, как какой-то странный предмет, а Мариан забрал револьвер и бросился бежать. Потом блевал в каких-то кустах, спал, кажется… а теперь вот пришел зачем-то к Воеводским.

– Черт знает что! – заключил он.

Мама забрала револьвер и унесла его. Мариан следил за ней тоскливо. Он сразу обмяк и обессилел.

Первого октября в Варшаву вступила немецкая пехотная дивизия, и так началась совсем другая жизнь.

Кшиштоф Лесень

Немцы!!

Немцы!!

И повсюду:

Немцы!!!

Немцы!!

Ладно: тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса, большевики. Только две силы.

Учебный год начался с опозданием почти в полтора месяца и обещал быть скучным. Перед открытием занятий всех гимназистов собрали во дворе и построили для «традиционного собрания» – несмотря на ощутимый осенний холодок, без пальто, в наипараднейшем виде. Серое небо постоянно хмурилось, тужилось пролиться дождем. В тусклом свете особенно ядовитым казался огромный красный флаг со свастикой, закрывший полфасада почтенного гимназического здания.

Директор гимназии, удивительным образом подрастерявший и брюшко, и окладистость бородки, стоял на дощатой трибунке, облезлый, морщинистый и какой-то непривычно растерянный. Поздравил присутствующих с началом учебного года и неловко слез, споткнувшись на ступеньке.

Его мгновенно сменил бодрый господинчик в сером костюмчике. Господинчик был для гимназии новый. Он представился как Витольд Шнитце, заместитель директора по организации учебного процесса, и тотчас принялся объяснять, каким именно образом будет отныне организован этот самый процесс и почему.

Для начала он поздравил господ гимназистов с освобождением. Да, с полным и окончательным освобождением трудового народа Польши от разложившегося реакционного режима, от эксплуатации со стороны паразитических классов: польской аристократии и буржуазии – польской и в особенности еврейской. «Больше эти кровопийцы не будут высасывать жизненные соки из ваших отцов и матерей! С паразитами в свободной Польше покончено навсегда!» Господин Шнитце выждал немного, но никто не зааплодировал, хотя, наверное, полагалось. Директор с кислым видом стоял в стороне и скучно глядел на пылающее ухо своей немолодой секретарши.

Далее господа гимназисты узнали, что в связи с вышеупомянутым освобождением Польши учебный процесс также, в свою очередь, будет подвергнут ряду перемен. Из обязательного курса исключены такие бесполезные умозрительные предметы, как история, география и литература, особенно – польская. «Нашей молодежи незачем оглядываться на прошлое! Пусть мертвое прошлое, как говорится, само хоронит своих мертвецов! История творится у нас на глазах! Мы сами – участники и творцы своего настоящего! География отменяется… нет, не распоряжением нового руководства министерства народного образования, – самой жизнью! Новая история – это и новая география, новые границы…»

– Новый порядок, – тихо сказал кто-то.

Шнитце тем не менее расслышал и с восторгом подхватил, указуя рукой на шеренгу, откуда донесся голос:

– Совершенно верно! Это – новый порядок!

Ясь чувствовал, как к горлу подваливает что-то вроде ватного комка. К счастью, речь господина Шнитце уже подошла к финалу. Вместо истории и литературы предполагается ввести дополнительные часы для занятий трудом, физкультурой, прикладными (в первую очередь) аспектами биологии и физики и, разумеется, немецким языком.