Василий Звягинцев - Хлопок одной ладонью. Том 2. Битва при Рагнаради [OCR] Страница 3

— Извините, Вадим Петрович, — сказал Чекменев. — Это, может быть, даже и ошибка, но пока я должен вас арестовать. Пистолет сдайте.

Ляхов с удивительным даже для самого себя спокойствием обернулся на стоявшего за его спиной Тарханова.

Тот с непередаваемо мучительной гримасой на лице, которую безуспешно пытался подавить, сделал едва заметный жест руками, который можно было истолковать примерно так: «Сейчас я совершенно ничего не могу сделать. А там посмотрим…»

Ляхов демонстративно, с этакой аристократической брезгливостью расстегнул ремень кителя. Кобура «адлера» висела на нем — тяжелая, внушающая уверенность. Секунда дела — сдернуть застежку, пистолет сам выпадет в руку. И что тогда?

— Подавись, подполковник, — в качестве высшего оскорбления бросил он в лицо Чекменеву его недавнее звание, а на стол — наградной израильский пистолет.

Когда Ляхова отвели в «камеру предварительного заключения», он сообразил, что кое-что пошло не совсем по плану. Александр Иванович предупреждал — некоторые сложности в отношениях с «ближним окружением» у него возникнуть могут, и эти варианты они прорабатывали. То, что Чекменев начнет с ним какую-то игру, предполагалось, исходя из общего анализа ситуации. На это ему отводилась неделя-другая. Нормальный срок. Выслушать отчет о действиях в Польше и Израиле, рассмотреть, сверить с иными источниками, составить собственное впечатление и на основании его — план дальнейшей разработки объекта, ввести его в действие…

Вадим предполагал, что успеет переговорить с Тархановым, подключить к операции Майю, подкинуть Игорю Викторовичу несколько «мягких» дезинформации. А тут генерал (или кто он теперь?) как-то уж слишком решительно обострил партию.

«Неизвестно, сколько времени отведено мне на „отдых“ перед тем, как начнется „работа“», — думал Ляхов, прямо в сапогах улегшись на просторный кожаный диван, закинув руки за голову и перекатывая из угла в угол рта папиросу с изжеванным мундштуком. Только это, пожалуй, выдавало его несколько «вздернутое» состояние духа. Обычно он обращался с папиросой аккуратно, даже мундштук никогда не заламывал, как принято у большинства курильщиков.

Хотя нервничать особенно и не с чего. Знал, на что шел, получил необходимый инструктаж, краткий курс обращения со спецтехникой «потустороннего» происхождения и специальное психологическое кондиционирование по предложенной Шульгиным методике.

Методика, кстати, весьма оригинальная и эффективная, о чем Вадим мог судить профессионально. Построенная на интересном сочетании как вполне научных принципов, так и неведомых Ляхову практик явно восточного и, похоже, весьма древнего происхождения, типа дзен-буддизма и еще чего-то, гораздо хитрее и заумнее.

Неплохо бы вместе с Максимом разложить ее на составляющие, вычленить «действующее ядро».

Надо же, какие пустяки в голову лезут, в то время как сосредоточиться нужно совсем на другом. Впрочем, вполне возможно, что это тоже предусмотрено «технологией». Увести мысли в сторону от «болевых точек», очистить сознание таким образом, чтобы при наступлении «момента истины» говорить и действовать как бы спонтанно, без всяких намеков на отрепетированность и внутреннюю зажатость. «С открытой душой и чистым сердцем», так сказать.

А все же интересно, что именно подвигло Чекменева на такой неординарный шаг, как арест недавнего близкого сотрудника и царского флигель-адъютанта? Обставлено так, чтобы создалось впечатление, будто генерал располагает неопровержимыми доказательствами вины Ляхова (в чем угодно), причем вина эта столь велика, а сам он настолько опасен, что ввергнут в узилище без всякого предварительного разговора, пусть даже формального допроса.

Мол, я знаю все, и ты знаешь, что я это знаю, и запираться бессмысленно, и даже соблюдать какой бы то ни было политес, вообще-то обязательный в отношении столь значительной фигуры.

Интересно, Чекменев заручился согласием князя (теперь уже Императора, или как они его там назвали) на данную акцию, каким-то образом ее замотивировав, либо все это чистая самодеятельность, преследующая пока непонятную цель? Не думает же генерал всерьез, что сумеет запугать или запутать Вадима настолько, что он сам на себя даст показания столь убойные, что не потребуется никаких объективных доказательств?

А может быть, это очередная многоходовая операция прикрытия «чего-то», вроде как прошлой зимой? Но тогда в нее даже Сергей не посвящен. Слишком естественно он себя вел, слишком неподдельным было его отчаяние в момент ареста. Так играть Тарханов точно не умеет. Да и зачем бы?

Тогда какие же доводы привел ему Чекменев, обосновывая необходимость акции? Ладно, скоро узнаем.

Ляхов выплюнул прямо на пол погасшую папиросу, тут же закурил новую. Пусть думают, что он потрясен и раздавлен настолько, что забыл об элементарных нормах приличия. Пепельница-то вот она, рядом…

А если попробовать с другой стороны? Если все это — всерьез? Допустим, Чекменев решил, что свою роль полковник Ляхов просто-напросто отыграл. И в Польше, и в Израиле, и вообще… Что от него требовалось — совершил (или, наоборот, не совершил, должного контакта со Шлиманом не наладил), знает слишком много, а ситуация изменилась таким образом, что именно в нем нужда исчезла. И проще всего от него избавиться. Раз и навсегда. Все, что он знает и умеет в известной области, не хуже умеет и Бубнов, остальные же его «достоинства» по большому счету никому не нужны, а выглядят подозрительно. Или — раздражающе. Логично?

Тогда почему Тарханов остается на свободе?

Ответ на этот именно вопрос как раз лежит на поверхности. Сергей ничего такого по большому счету и не знает. Обычный офицер со способностями, исполнительный, с неба звезд не хватающий, информированный не намного больше, чем десятки, а то и сотни причастных к проекту людей. В нынешнем качестве Чекменева он вполне устраивает. Возможно — до поры. А участие (или причастность) к аресту (а то и ликвидации) старого друга — не более чем очередной тест на преданность и лояльность.

Убедил себя (или его убедили), что все действительное разумно и долг офицера именно в этом сегодня и состоит. Ничего личного…

Ляхов понял, что свободный полет воображения занес его несколько не туда. Так думать о старом боевом товарище…

А почему, собственно, и нет? Что тут такого невероятного? Ну соратники по минувшим боям, ну друзья. Не такие уж давние, если честно. Так ведь присяга — выше, и долг — выше. Человека с натурой Тарханова при должном умении можно убедить в чем угодно. А умения у Чекменева на троих хватит. Плюс — Розенцвейг. Тот вполне способен подобрать неубиваемый набор улик, доводов и доказательств чего угодно…

Вот, скажем, Уваров — совсем другое дело. Тот, если убежден в чем-то, касающемся понятий чести и самоуважения, ни на какую, самую изощренную иезуитскую демагогию не купится. Для него честь (в высоком смысле) выше всего. В случае чего — и присяги тоже. Хозяин своего слова — я его дал, я могу и обратно взять, если увижу, что не тому…

И тем не менее Ляхов понимал, что все эти мысли и построения — не более чем дань собственному прошлому. Рассуждения как раз на уровне прошлого года. Тогда он был. в хорошем смысле слова наивен и слишком многие вещи воспринимал слишком уж всерьез. Спасибо, жизнь последнее время немного побила. А главное, совсем иной у него теперь уровень информированности. Вроде как если сравнить моряка Эдмона Дантеса с графом Монте-Кристо.

Это он не сам придумал такое сравнение, это ему Александр Иванович объяснил, когда они целую ночь проговорили в его кабинете в замке Форта Росс.

— Понимаешь, парень, с молодых лет я обожал косить под этого самого графа, с переменным успехом, естественно, а сейчас вдруг осознал, что я уже скорее аббат Фариа… Нет, нет, я пока совершенно здоров и сам еще кое-что могу, но… Просто сейчас я настолько много знаю и понимаю в сравнении с тобой, настолько хорошо представляю, что тебя ждет впереди… Да вдобавок вижу, что из тебя при должном подходе может кое-что получиться. Неординарное…

Удивительно, но эти слова Шульгина совершенно его не задели, хотя в общем-то можно было истолковать их как недопустимо снисходительные и даже оскорбительные. Не мальчишка же Вадим несмышленый, в самом-то деле. Однако разница в их жизненном опыте, положении, да и самих психотипах была такова, что Ляхов воспринял аллегорию Александра Ивановича как должное. Спорить совершенно не с чем, разве что неплохо бы освежить в памяти роман, последний раз он брал его в руки лет пятнадцать назад, еще в гимназии. Сейчас там наверняка откроются какие-то новые грани и глубины. Не зря же Шульгин счел нужным сослаться именно на него, а не на какой-то более серьезный и авторитетный источник.

После этого Александр Иванович обратился к проблеме пресловутых Ловушек Сознания, что было совершенно логично. Если развивать ранее затронутую гипотезу о том, что он, Ляхов, является «обитателем», а то и узником «внутриловушечной реальности».