Ник Перумов - Сентябрьское пламя Страница 3

Арсений Кронидович молча сжал кулаки.

Граф Тауберт, Николай Леопольдович, былой кавалергард, прошедший всю Третью Буонапартову войну от звонка до звонка, достигший к двадцати семи годам производства в подполковничий чин и должности заместителя командира полка Китежградских конно-егерей, ничего не понимал. Нет, конечно, «что-то витало» в анассеопольском горьком от осени воздухе, но когда за присягой новому василевсу последовал приказ немедля выступить на Дворцовую, подполковник растерянно потёр переносицу. Чего ради?

Заместитель командира, он же начальник штаба, он же тот, кто «всегда при делах и в ответе за всё», особенно если командует китежградцами достославный князь Шигорин, обязан пребывать в казармах ежечасно, нимало не препятствуя его сиятельству вести достойную его происхождения жизнь, то есть посещать все без исключения балы и слыть завсегдатаем модных салонов.

Уже вчера в два часа пополудни князь Медар Гекторович Шигорин, вид имея крайне бледный и утомлённый, покидал казармы конно-егерей даже не верхами, как положено любому кавалеристу, а в коляске, специально им вызванной.

— Неможется мне, Тауберт, — томно-слабым голосом поведал командир полка своему начальнику штаба. — В груди ломит, в висках давит, жар… Домой поеду, отлёживаться. Тебе доверяю всецело. Однако же, — князь понизил голос, склонился к уху подполковника, — однако же, коли чего этакое случится, ты того, не усердствуй до непомерности. Помни, самое главное — чтобы солдатики наши в порядке пребывали, лошадки тож… А ещё лучше, ехал бы ты, Тауберт, тоже домой. Отпускаю тебя своей командирской властью. Ничего с полком не случится, эскадронные справятся, если что.

Николай Леопольдович кивнул, однако про себя лишь пожал плечами. Бросить полк и отправиться домой к молодой жене он, при всей соблазнительности сей перспективы, не мог никак. Вот просто не мог, и всё. Не потому, что «немец» — самого себя Тауберт совершенно искренне считал русским, просто «остзейских кровей», — а потому, что полк бросать нельзя. Этому он научился в Буонапартовой кампании, Зульбургская бойня то подтвердила. Будь всегда с полком, и твои солдаты сотворят чудеса. Брось его «на эскадронных» — и в решительный момент твой клич «За мной!» услышит лишь пустота, а ещё скорее — утонет он в топоте копыт тех, кто решит, что на этой войне или в этой битве ему делать больше нечего.

…Сегодня пришёл приказ. Странный и необычный — на главную анассеопольскую площадь конно-егеря вызывались лишь при парадах. Сегодня же, после присяги новому государю, солдатам полагалась увольнительная, лишняя чарка, а вечером — праздничный обед.

Офицеров тоже почти не осталось. Друзья и приятели князя Медара Гекторовича все как-то тихой сапой куда-то подевались, так что на иных эскадронах остались безусые прапорщики или, напротив, усатые унтера, ветераны двух последних Буонапартовых войн.

Сердце тревожно сжалось, но совсем не по-зульбургски. Нечто страшнее кровавой битвы вызревало в самом сердце Анассеополя, нечто настолько скверное и жуткое, что Тауберту удавалось отгонять мысли об этом до самого последнего момента, и лишь при виде застывшей стрелковой цепи, окружившей неподвижные каре, словно кнутом хлестнуло: мятеж!

Анассеополь не ведал настоящих смут, Буонапартовы «прелестные письма» никого не подвигли, а уж сейчас-то?! И вдруг в строю стоит гвардия, лучшие из лучших, что не повернутся и не побегут.

Никола Тауберт был ещё молод. Хотя и не без орденов, и в сражениях побывать довелось. И, наверное, именно последнее заставило острым, почти звериным чутьём бывалого солдата почуять — стержня нет. Никто не знает, что делать там, где толпятся и суетятся сюртуки с мундирами, где застыл собственный его василеосского величества конвой.

Да и «верных войск» как-то мало! Только лейб-гвардии фузилёров с егерями и видать, да ещё конную батарею в четыре орудия, успевшую развернуться прямо перед смутьянами.

Тауберт отдавал приказы, его полк выстраивался — егеря старались не глядеть в сторону мятежных каре. Слишком много знакомцев, с кем делил походную кашу, — всего три года, как Третья Буонапартова отгремела. Рядом стояли под Зульбургом, где вышло самое горячее дело за всю кампанию, земля горела и редуты рушились. А теперь что же, в своих стрелять?!

Одинокий всадник на сером коне отделился от суетливого безмолвного месива и, сменив возле Кронидова столпа широкий галоп на безупречный парадный аллюр, нарочито неторопливо направился дальше, прямо на лес гвардейских штыков.

Генерал-фельдмаршал Арцаков. Князь Пётр Иванович! Der lieblingsvater… Тогда, под Зульбургом, молодой Никола Тауберт, сжав саблю, шёл рядом с фельдмаршалом в ту последнюю атаку, когда — любой ценой! — надо было сломать натиск буонапартовой Старой Гвардии. Поле тонуло в дыму, артиллерия била почти наугад, а поневоле смешавшиеся русские батальоны шли за князем Петром, как привыкли, и сам князь, прихрамывая — память ещё Второй войны, с Калужинской битвы, — шагал впереди, обнажив дарёную самим Александром Васильевичем шпагу.

Гвардию они тогда остановили. Не опрокинули, не погнали назад — Гвардия умирает, но не бежит! — однако остановили. И это означало поворот в сражении.

Яростное осеннее солнце заливало ладожские граниты безжалостным светом. Ослеплённый Анассеополь замер в томительном ожидании; так с ужасом и нетерпением ждут грозы, а ведь думалось, грозы этого года уже отгремели.

За спинами таубертовых егерей густо чернела растущая толпа, и вечные мальчишки карабкались и карабкались по фасадам, карнизам и водосточным трубам, не говоря уж о фонарных столбах.

Если дойдёт дело до картечи, посечёт же их всех, невольно поёжился Тауберт. Он взглянул на артиллеристов — зарядные ящики открыты, однако офицеров почему-то не видно, один молодой поручик. Фейерверкеры смотрят угрюмо и явно не горят рвением. Плохо, очень плохо, потому что развернуть лёгкие пушки дулами в противоположную сторону отнюдь не займёт много времени.

Дончак князя Арцакова тем временем достиг охранной цепи мятежников, и та… расступилась! Полководец выхватил и вскинул шпагу. Он ещё никогда не бросал своих солдат, он не мог оставить их и сейчас, пусть и увлечённых смутьянами.

Холодный ветер, пролетевший над площадью, донёс до Николы Тауберта слова, заставившие горло болезненно сжаться:

— Гвардейцы! Солдаты русские!.. Братцы мои, что же это вы творите?!

Каре что-то ответило, нестройно и недружно. Тауберт видел, как словно бы из ниоткуда возникли и замельтешили какие-то фигуры, и в армейских шинелях, и в партикулярном платье, побежали к генерал-фельдмаршалу, размахивая руками.

Ох, что же он творит, князь Пётр Иванович?!

Всё, всё пошло из рук вон плохо, едва василевс — тот, настоящий, — не вышел к утреннему разводу и сперва по дворцу, а потом по столице поползли слухи: железный Кронид при смерти. Нужно было решаться, а решившись — действовать. И не когда-нибудь, не будущим летом, а сейчас и самим. Определённый в диктаторы усмиритель Капказа на Капказе и пребывал, князь Орлов — в лешском Червенце, а полковник Торнов — на юге; Лабе и тот отъехал в дальнее имение. В Анассеополе словно нарочно не оказалось никого, кто командовал хотя бы бригадой. Избранный за неимением других диктатором Древецкой сперва согласился, а через два часа прислал письмо, в котором снимал с себя полномочия и советовал — советовал! — отказаться от восстания. Сейчас князь с княгиней, надо думать, подъезжают к Млавенбургу, и чёрт с ними! Хуже другое: оставшиеся, хоть и не забыли долг свой перед Отечеством, хоть и явились в урочный час на площадь, до сих пор не решились сделать второй шаг, а драгоценное время безвозвратно уходило.

Нужно было незамедлительно что-то предпринимать: атаковать, как требовали одни, настаивать на переговорах, как предлагали другие, благо сыновья Кронида тоже были растеряны, а великий князь Георгий к тому же не чурался вольнодумства, но восставшие стояли столбом, с каждой минутой теряя надежды на успех.

Ненависть к деспотам обернулась иной стороной. Никого, облечённого властью приказывать, никого, говорящего от имени всех. «Смерть тирании», — писали они в тайных прожектах, наихудшим тираном представал Буонапарте, присвоивший себе право говорить от имени восставшей свободной Франции, — и потому здесь, среди равных, не находилось никого, кто зычно рявкнул бы сейчас: «Слушайте все!..»

Солдаты пока выполняли команды. Кто-то — потому, что не мыслил неповиновения офицерам, кто-то верил, что покойный государь оставил завещание, где обещал народу вольность с леготой, но дети сию драгоценную бумагу спрятали. Штабс-капитан Аничков лжи не одобрял. То, что все они сейчас делали, было их выбором и их долгом. Жить в стране, где ветерана, героя, дважды заслонявшего Отечество от Буонапарте, хлещут по рылу? Танцевать на балах, проигрывать в карты за вечер столько, сколько рота нижних чинов не получает за двадцать пять лет верной службы? Даже с пятью рублями наградных за Калужинское сражение… Да кем надо быть, чтоб мириться с этим?!