Алексей Шкатов - Вера в верования и наоборот Страница 3

«И поэтому тоже», – сказал женский голос. «Вставай, садись и рисуй. Карандаши цветные есть?» Карандаши были. «Рисуй, что видишь и что видел»… Я совсем не умел рисовать. Я умел играть в театре, в кино, на людях, на нервах, на пианино, на гитаре, на балалайке и барабанах. Я умел бросать нож и стрелять из пистолета и автомата. Я умел реально не умереть в Школе Экстремального Выживания, когда программа, по которой мы работали, дала настоящий сбой. Я умел довести любую женщину до неистового оргазма и мне было все равно, что я не получу адекватной отдачи взамен… Но рисовать я не умел. Тем не менее, на белом ватмане появился корабль с именем Маши. Никаких коридоров и зелени. Никакого яркого света. Разве что рисунок был невероятно ярким и светлым. И явно нес в себе не просто энергию, а информацию. Вы видели цветные мандалы, которые делают буддистские монахи? Из разноцветного риса и цветов? Я увидел их позже и сразу вспомнил тот свой рисунок…

…Маша перестала плакать, смотрела на меня не отрываясь. Я до этого не спал четверо суток вообще.

– Я посплю.

– Поспи.

– Да.

Выключился я мгновенно. И успел перед сном испытать такую потрясающую «вату» и негу… Мне было так хорошо. Мне было зашибись…

4

…Спортивный красный «Ягуар» профессиональным разворотом на триста шестьдесят градусов четко вошел между двумя черными «Мерседесами» в парковку. Тишина подземного пространства стоянки была придавленной и зеленоватой. Он выждал еще две минуты. Неслышно открыл дверь, бесшумно вышел из машины, неслышно закрыл. Экстра-сигнализация щелкнула глухо и почти беззвучно. Он стоял и слушал тишину. Справа, слева, впереди, сзади. Никого. Туфли на парусине ровными быстрыми шагами перенесли его тело к ряду машин напротив. Он резко лег на теплый пол подземного паркинга. Быстрым и плавным переворотом закатился под «Тойоту Лэнд Круизер». Выдохнул тихо и поднес руку к внутреннему карману…

5

Аламат всматривался в гладь высокогорного озера. Внезапная рябь без какого-либо дуновения ветра погнала к нему еле заметные волны. Он прищурил глаза. «Шадо».. Рябь угасла. «Тисарет ом да шнаф». Озеро не подавало признаков жизни. «Лететь». Птица с горы справа взлетела и легла на южные потоки ветра. «Лететь». Еле слышный непонятный отдаленный шум. «Еще». Шум стал различимее. «Конос. Вардо. Стэл.» Вертолет над горой справа приобретал все более четкие очертания. «Хорошо». Аламат не спеша направился к месту посадки. В лучах полуденного солнца его золотой медальон, размером со спичечный коробок переливался и искрился. Шум лопастей ударил мощной рябью по озеру. Вертолет сел точно в «крест». Пилот ошалело смотрел на подходящего Аламата.

– Я не знал, что здесь можно сесть.

Крик пилота через открытое окно был еле слышен.

– Теперь можно. Ас-Салам Алейкум, сагиб!

– Ас-алейкум Асалам! Паломник? Из Индии? Как ты смог увидеть меня за горой?

– Зрение хорошее.

– Сквозь горы?

– Почти. Мне в Багдад.

– Триста.

– Возьми.

Аламат протянул пилоту триста долларов.

– Ты и цену знал, паломник?

Пилот был весел и слегка удивлен.

– Я не паломник, сагиб.

Пилот пересчитал купюры.

– Одинокий турист?

– Почти.

Аламат уже был в вертолете.

– Как скажешь. Деньги не пахнут.

«Пахнут, сагиб». Аламат всматривался в рябь на озере….

Вертолет быстро поднимаясь, красиво уходил над пальмами за гору… С набранной высоты сверкали на солнце купола Багдадских мечетей впереди, сливаясь с блеском Отрезанной головы Иоанна Крестителя на блюде на золотом медальоне Аламата…

Стало не о чем говорить. Но процесс диалога закончился еще раньше. Я просто не понимал это. Мы ежедневно натыкались оба на то, что нет продолжения общим мыслям. Ходили в кино, смотрели видео, гуляли с собаками. Нас все это радовало, особенно собаки. Доберманы были большие, классные, их было трое: Фома, Фрося и Офис. Фома и Офис были боевые, много умели. Офис был повернут на кошках, его реакция была быстрей кошачьей, и бесконечные скандалы с дворником о котах с перекушенными позвонками стали легендой в нашем районе. Фома был самый старший и самый сильный. Не жрал кошек. Не бросался без толку на кого попало. Но в нужный момент, лишь однажды, ловко бросился на трех отморозков с ножами, которые что-то хотели от нас с Машкой, и выгрыз всем троим мышцы на руках и ногах. Была серьезная история, но Фома был в чести в собачьем мире, его знали далеко за пределами Москвы и России. Да и отморозки после полугода лежания в больницах восстановились без особых проблем. У одного была боевая овчарка Герцог. И он единственный хотел отомстить. Не Герцог нам, а отморозок нашему Фоме. И один раз, на прогулке, предложил бой. Я отказался, но у отморозка был ствол. А у меня только нож, который мне в мои 15 лет подарил один зек, сказав, что это талисман. Я стал носить нож с собой, и через неделю после подарка на меня в моем подъезде пытались напасть двое взрослых мужиков. Секунд, в общей сложности, за 7—8, я достал подаренную выкидуху и проткнул сходу обоим ляжки. Они так забавно кричали. Такие большие дядьки. Трезвые. И 15-летний мальчик с ножом. Я часто рычал от боли, когда она была, а они повизгивали. Было потешно. Я метнулся на свой третий этаж и больше их никогда не видел…

…Словом, нож я достать не успевал, оба пса были в «строгачах» и на поводках. Можно было отработанным приемом за пару секунд выпустить Фому из сбруи, но, скорее всего, отморозок успел бы выстрелить. И я согласился. Все закончилось, не особо начавшись. Фома перекусил Герцогу артерию молниеносно, как только они соприкоснулись. Отморозок отвлекся и получил от меня сломанную челюсть и невесть сколько мата. Герцог умирал, Фома кружил рядом, я забрал ствол и очень веселился, когда понял, что это пневматика. Этот дебил потерял любимую собаку, покалечился и еще почти год бегал за нами, на наших прогулках с собаками, с настоящим обрезом. Он прятался по кустам, потому что отчетливо понимал, что Фома его очень хорошо знает. И если он выстрелит и промахнется – до перезарядки дело не дойдет. У Фомы уже было пулевое ранение, два ножевых и несметное количество боев, как с собаками, так и с людьми…

…Все это давало движение. Воздух. Жизнь, которой многие бояться жить, потому что вообще бояться жить и не живут, в принципе, до старости своей… А мы именно жили. Ярко и очень азартно. Но почти не говорили. А Фома умер. Проглотил на прогулке острую щепку от палки для «апорта» и проткнул себе прямую кишку. Усыпить мы были не в силах и шесть дней квартира красилась Фомкиной кровью, которая все время текла из его прекрасной попы. Он кричал, выл, на шестой день днем посмотрел прямо в мою душу и навсегда закрыл свои прекрасные глаза…

Я уезжал в монастырь – в Оптину Пустынь и завис там на полгода. Там был ясновидящий Старец, я виделся с ним всего один раз, как и с Патриархом Алексием, который давал мне Благословение. Святой Старец болел и вскоре почил, но оставил после себя ученика – монаха, который в свои 23 года выглядел на 50. Он тоже обладал ясновидением. В его детстве, а он вырос прямо в монастыре, куда его подкинули родители, монахи от зависти к его способностям и таланту, закопали Антония в навозе с песком. Он бы там так и задохнулся, но его отрыла монастырская собака. А потом забрал к себе Старец. С монахом было хорошо и спокойно. Я бы и остался, наверное. Но он посоветовал мне вернуться в мир. А мир уже был для меня другим. И каждый раз, год за годом, возвращаясь из очередного монастыря и уже плотно занимаясь целительством, я находил наш мир все менее и менее привлекательным. Необходимо было сделать какое-то сильное движение, ПРЫГНУТЬ, как выпрыгнуть из себя, но для того, чтобы стать собой НАСТОЯЩИМ.

6

Прыжок на Ту Сторону ни на что не похож. Только Охотник может сделать его. Только Вождь умеет развести дождевую дымку, сделав разрез, в который войдет Охотник. «Бинам со удин тавах». Нет плавных Переходов. Есть стремительная молния…

«Я Пик Всего. Я веду Диалог со всем и со всеми. От меня, через меня, на всех и на все исходит и проходит Жар. Жар есть высшая стадия тепла. Диалог есть высшая стадия общения. Пик есть высшая стадия подъема. Жажда есть высшая стадия желания. Я жажду с Жаром через Диалог быть Пиком всего.

Мое состояние проходит по ступеням мраморной белой лестницы. Я иду по ней среди Вечнозеленых деревьев и высоких трав под голубым небом и греющим их и меня Солнцем.

Вечером дневное тепло сохраняется во мне, и чтобы поддержать его, под многозвездным небом я развожу костер.

Я засыпаю в преддверии утреннего Солнца, Которому передается тепло Моего ночного костра.

Рассвет жаждет моего сердцебиения.

Кровь, остается теплой постоянно и с Рассветом ускоряет свой бег в моих жилах.