Игорь Фарбаржевич - Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова Страница 3

Глава I

ТВЕРСКАЯ ЗАСТАВА

Листок иссохший, одинокий,Пролётный гость степи широкой,Куда твой путь, голубчик мой?

12 января 1836 года, во вторник, к восьми часам тридцати минут утра, в Москву, на Тверскую заставу из Вязьмы, подъехал дорожный дилижанс на полозьях, запряжённый четвёркой каурых лошадей, облепленный на важах и горбке ручной кладью – от сундуков до корзин – с зажжёнными фонарями на крыше.

Между двух невзрачных, стоявших по обеим сторонам дороги домиков караульни, носящей красивое название кордегардии, покачивалось на толстой, покрытой инеем цепи шлагбаума пёстрое бревно, расчерченное попеременно чёрными и белыми полосками. Оно висело на двух фонарных столбах у чугунной ограды, примыкавшей к дорожному полотну. Рядом стояли кирпичные столбы с двуглавыми орлами.

Радостно залаял старый лохматый пёс Пушкарь – он узнал ямщика, у которого для него всегда были припасены вкусные гостинцы. Будь Пушкарь человеком, наверняка бы носил звание почётного часового-ветерана, как прослуживший на заставе всю свою жизнь – целых четырнадцать лет, а может быть даже и был бы награждён начальством каким-нибудь орденом «За собачью верность и преданность».

Ямщик Гаврилыч – бородатый увалень в волчьей шубе и в шапке по самые брови, с жёлтым суконным вершком и черною овчиною опушкою, опоясанный жёлтым шерстяным кушаком, – тяжело спрыгнул с облучка и, погладив пса по холке, высыпал на снег горсть куриных костей:

– Грызи, обжора, не бойсь!.. Косточки мягонькие, как раз для твоих трёх зубов!..

Часовой-инвалид, дежуривший у шлагбаума – тот, что помоложе – крикнул Гаврилычу: «С возвращеньицем!» и побежал в тот из двух домиков, увенчанных с двухглавыми орлами, в окне которого горел свет – сообщить начальству заставы о прибытии нового экипажа.

Но на крыльцо уже вышел сам унтер с рябым, заспанным лицом, с зажжённым фонарём в руке и наброшенной на плечи шинелью Караульный офицер спустился к дилижансу, открыл дверцу, со стеклянным окошком и бархатными занавесками и, подняв над головой ручной фонарь, заглянул в экипаж. Скорее всего, по привычке, чем строго, произнёс скрипучим простуженным голосом:

– Приготовьте паспорта и подорожные, господа!..

В душном полумраке, на двух диванах, обитых красным бархатом и стоящих друг перед другом, расположилось четверо пассажиров. Увы! Прилечь в дилижансе было нельзя – не то, что в «ямских санях» – оттого и прозвали насмешливо новый дорожный экипаж «нележанцем».

На левом диване, почти касаясь головой потолка, сидел рослый гусар лет сорока пяти. Поверх зелёного доломана и зелёных чакчир, на нём был надет ментик бирюзового цвета, с серыми крупными завитушками мерлушкового меха на воротнике. На коленях лежал кивер – как и полагается, с красным плетёным кутасом и султаном из белого заячьего меха.

Соседом бравого гусара оказался молодой человек, похожий на студента, лет двадцати пяти, в усах и с короткой бородкой, в лисьей шапке и в длиннополом зимнем пальто, облегавшем худощавую фигуру. Из-под него выглядывали клетчатые брюки модного покроя. В руках он держал вязаные рукавицы, отороченные той же лисой. Ноги были в тёплых кожаных башмаках.

На диване напротив насторожённо замерла миловидная барышня лет девятнадцати, в наброшенном на беличий полушубок тёплом покрывале. Всю дорогу – из Вязьмы до Москвы – гусар бросал на неё свой бравый огненный взгляд, отчего чувствовала она себя неуютно, густо краснела и делала вид, будто дремлет. Лишь изредка приоткрыв глаза, с любопытством взирала на молодого человека, впрочем, как и он на неё.

Слева от миловидной барышни врос в диван тощий господин средних лет, с бледным лицом Кощея – без улыбки и без волос на голове – в зимнем плаще, подбитым бобровым мехом, с цилиндром в руках. По тому, как он постоянно шуршал, словно мышь, какими-то бумагами, поднося их к близоруким глазам, вооруженным очками в серебряной оправе, можно было с уверенностью сказать, что был он канцелярским чиновником.

Приезжие передали документы унтер-офицеру, а гусар и молодой человек, похожий на студента, воспользовавшись вынужденной остановкой, вышли из возка поразмять ноги. Молодой человек сразу заметил высокий рост, статную осанку, ширину плеч и даже, чёрт подери! – некую привлекательность своего соседа, несмотря на несколько шрамов на лице, которые, если говорить честно, не украшают никого, даже самых отважных поручиков.

Морозным конфетти дунула в лицо лёгкая метельная пыль. Однако ж после духоты в карете от человеческого дыхания, запаха свиной кожи, что обтягивала возок, и дешёвых женских духов, приятно было вдохнуть полной грудью ранний московский воздух.

– Кажется, добрались! – удовлетворённо пробасил гусар, глядя в сторону Кремля и, щёлкнув каблуками чёрных ботиков, представился первым: – Агафонов Пал Львович! Отставной поручик 2-го лейб-Гусарского Павлоградского полка!

– Атаназиус Штернер… Книгоиздатель… – ответил его попутчик с лёгким акцентом, что сразу же выдало в нём иностранца.

Молодые люди пожали руки друг другу.

– Уж простите меня, господин Ата… Атаз… словом, господин Штернер… – отставной поручик нетерпеливо повертел головой по сторонам. – Еле выдержал, ей-Богу!.. – и решительно шагнул в заснеженные кусты боярышника, росшие рядом с дорогой. – Ящик шампанского выдули, не меньше! – хвастливо донёсся из темноты его рокочущий бас. – Хотел даже возок остановить, да девицу постеснялся… Одни сплошные неудобства с этими барышнями! То жениться заставят, то невинный анекдотец не смей рассказать в их присутствии!..

Молодого человека немного смутила столь откровенная выходка нового знакомого, тем более, что невдалеке от караулен стояла хозяйственная пристройка для подобных нужд. Но виду он не подал, лишь отошёл от кареты шагов на пять.

– Наверное, был веский повод для веселья?… – молодой человек чуть повысил голос, перекрикивая метель и доставая из внутреннего кармана шубы дорожный хьюмидор.

– Ещё какой повод! – продолжал горячо вещать гусар из-за кустов. – Встреча с армейским другом Иваном Оглоблиным, чёрт его дери! Мы вместе с ним дрались с «лягушатниками» под Вязьмой! Ранили там его, а меня Бог миловал. Отвёз я Ваньку в полевой госпиталь, и двадцать три года с ним больше не виделись. И вдруг – бабах! Еду давеча по делам через Вязьму, и у Троицкого собора встречаю… кого б вы думали?

– Вашего друга, – ответил Штернер.

– Точно! Его! – удивился отставной поручик верному ответу молодого человека, выходя к карете и принимаясь без смущения завязывать тесёмки на чакчарах. – Да ещё под ручку с женой и дочками! Представляете?! Ну, прямо сцена из водевиля! От изумления я чуть из экипажа не вывалился. Оказалось, что его благоверная, будучи сестрой милосердия, выходила Ивана, а тот в благодарность на ней женился! Ну не дурак ли?…

– Почему дурак? – не понял Атаназиус.

– Да потому, что дослужился только до ротмистра! А мог бы и до майора – с его-то талантами! А какая служба средь бабьих юбок!.. Ну, не обормот ли?…

– И вы ему об этом так прямо и сказали? – удивился молодой немец.

– Да нет, промолчал… – с обидой в голосе ответил гусар, словно и впрямь сожалея о том, что не высказал всё в глаза своему другу. – Пожалел его, дурака, да-с!.. Ну, а потом до утра пробками в потолок стреляли!.. Воспоминаний целый воз!.. И как отступали под Смоленском, и как друзей хоронить не успевали, и как всыпали «лягушатникам» под Вязьмой, «по самое 22 октября»!.. Пардон!.. – Агафонов подозрительно глянул на Штернера. – Надеюсь, вы не из Франции?…

– Я из Германии, – успокоил его молодой человек, не повернув головы.

– Ну с вами мы воевать, никогда не будем, – твёрдо заверил Штернера Агафонов.

– Надеюсь, – ответил тот и, достав из хьюмидора две сигары, одну предложил гусару, вторую же стал раскуривать сам.

– Однако! – удовлетворённо кивнул головой гусар, прочтя торговую марку на сигарном кольце и поправляя подбородочный ремень. – Куба! «Нav a tampa»! Дорогая штучка!.. Благодарю!

И вскоре оба задымили в своё удовольствие.

– Надолго застряли, не знаете? – поинтересовался Штернер.

– Не успеем сигару выкурить, – усмехнулся поручик в отставке. – Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… – И сразу же перевёл тему: – Как вам девица напротив? Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу – в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?…

– Честно говоря, не знаю… Я… не «девишник»… – с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец.

– Кто?!.. – не понял Агафонов.

– То есть… не «бабишник»… – вконец запутался и смутился Штернер.

Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:

– Бабник, хотели вы сказать?… «Бабишник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти… – то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. – Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?