Ольга Хомич-Журавлева - Сталинград Страница 3

– Ты можешь на меня злиться, но я скажу. Во времена правления Сталина было истреблено бесчисленное количество не только русских, но и других народов СССР. И к двухтысячному году россиян оказалось столько же, сколько было до первой мировой – сто пятьдесят миллионов. А нас должно было стать, по расчетам Менделеева, более пятисот миллионов… А если ты так истерично воспринимаешь правду, то я тебе больше ничего рассказывать не стану.

Успокоившись, Эм пристально посмотрел на девушку:

– Возьми меня с собой, в свое время.

Наташа выпучила глаза:

– Ты что, издеваешься? Да я сама не знаю, как я сюда попала! И каким образом, как ты думаешь, я могу вернуться домой?

– Полагаю, что тем же путем, каким тебя забросило в прошлое. По теории вероятности.

Девушка встрепенулась:

– Ты серьезно? Ты что-то знаешь? Эм, миленький! Мне бы только выбраться отсюда!..

Неожиданно, стены подвала задрожали от прямых попаданий снарядов. Вой канонады начал закладывать уши. Эм что-то прокричал – по губам Наташа разобрала: «Надо уходить». Парень схватил ее за руку и потащил в заваленный хламом лаз, увлекая ее в катакомбы разрушенного города.

Часть вторая

Катакомбы

Забыли о свете

вечерних окон,

задули теплый рыжий очаг,

как крысы, уходят

глубоко-глубоко

в недра земли и там молчат.

А над землею

голодный скрежет

железных крыл,

железных зубов

и визг пилы: не смолкая, режет

доски железные для гробов.

В глубине катакомб шум от взрывов почти не был слышен, хотя древние стены сотрясались так, что Наташе казалось, что они вот-вот рухнут от старости. Но надо отдать должное зодчим, ушедшим в небытие – старая кладка сводчатого тоннеля надежно укрывала беглецов. Было даже намного теплее, чем на смертельно опасной поверхности. Керосиновый фонарь в руке Эма, освещал путь. Изредка коридор раздваивался и расстраивался, открывая зияющие темнотой пустоты неведомых коридоров. Но Парень вел Наташу четко по стрелкам на стенах, начертанных разноцветной краской. Девушка широко раскрыв глаза неотступно шла за Эммануилом. Мало того, что она никогда не видела катакомбы, девушка даже не подозревала тех грандиозных масштабов расстояний, через которые они проходили. Это же целый подземный город! К тому же Наташа вдруг почувствовала острый приступ клаустрофобии. Вот чем она никогда не страдала, так это боязнью замкнутого пространства. Но ощущение того, что между ней и поверхностью пролегает целый разрушенный город, готовый, быть может, в любой момент рухнуть ей на голову, повергло девушку в шок и ее снова начало трясти. К тому же запах вокруг стоял еще тот – мерзкий, сладковатый, от которого Наташу стало мутить еще сильнее, чем от клаустрофобии.

Особенно тошнотворным запах тления стал возле одного ответвления коридора, из глубины которого слышались короткие глухие стоны. Девушка остановилась.

– Там умирающие, – угрюмо произнес Эм, – лекарств нет. Люди просто гниют, ожидая своей смерти. Тех, кто умер – выносят наверх – хорошо, что морозы сильные. Благодаря им и питаются выжившие. Каждую ночь трупы таскаем, иначе эпидемия начнется. Вот еду только отнесем, – он кивнул на торбу в руках Наташи, из которой на пыльный пол начала капать кровь размораживающегося мяса, – и за работу.

Парень в очередной раз свернул вправо, и перед спутниками открылось небольшое помещение, до отказа набитое сидящими и лежащими людьми в обмотках. Свод помещения возвышался на два с лишним метра. В нескольких конических нишах горели открытым огнем светильники. Смрад стоял невыносимый, но все же не гниющей плоти, а нечистоплотной жизнедеятельности человека.

Люди почти не шевелились и от чего-то разговаривали шепотом. Увидев Эмма, несколько сидящих на ворохе тряпья женщин кряхтя, поднялись и, растянув на закопченных лицах что-то наподобие улыбок, принялись обнимать парня, со словами:

– Сыночек мой, мальчик мой! Вернулся, дитятко мое. Уж и не чаяли…

Парень смущенно посмотрел на Наташу:

– Вот, подкрепиться вам принес.

Девушка поняла его взгляд и передала кровоточащую торбу женщинам, от чего те заохали с удвоенной силой:

– Кормилец ты наш!

Эм попятился, схватив за руку оцепеневшую Наташу, с трудом протиснулся сквозь причитающих, изможденных голодом, холодом и кошмарной антисанитарией женщин, выскочил назад, в коридор. Но женщины уже суетились над торбочкой, собираясь готовить чудовищный обед.

Наташа разлепила побелевшие от напряжения губы:

– Кто из них твоя мама?

– Никто. Мама погибла, как и сестра – еще до катакомб. Не люблю к ним сюда приходить. У многих крыша съехала – сыном своим считают на полном серьезе. Сегодня еще ничего. А так – тискают, нос вытирают… Жалко их до слез. Хотя, до сегодняшнего дня думал, что плакать разучился… Вот, еду им приносим. Таких, как я – много. Да и келий – тьма…

– Может, надо было больше наскрести мяса? – Наташа понимала всю чудовищность вопроса, и раньше от себя никогда бы не ожидала подобной тирады. Но теперь все было иначе, чем в той ее сытой и спокойной жизни.

Эм покачал головой:

– Нельзя. Передохнут все с голодухи от заворота кишок. Идем.

Конец ознакомительного фрагмента.