Виктор Поротников - Легионер из будущего. Перейти Рубикон! Страница 30

Слушая Цезаря, Лабиен одобрительно кивал головой. Он сидел с Цезарем за отдельным столом, не снимая своего военного плаща.

Мы с Цинной расположились за столом напротив, молча вкушая пищу и не вмешиваясь в беседу Цезаря с Лабиеном.

В тесной трапезной было довольно прохладно. Возле очага с недовольным ворчанием возился Флавий, слуга Цезаря, пытаясь разжечь пламя пожарче, но сырые дрова никак не разгорались.

Я незаметно приглядываюсь к Лабиену. Об этом человеке Цезарь не раз упоминает в своих «Записках о Галльской войне», работу над этой книгой воспоминаний Цезарь еще не окончил. В редактировании текста Цезарю помогает Цинна, как знаток латинской грамматики. При всяком удобном случае я читаю военные мемуары Цезаря, отредактированные Цинной. Это нужно мне, чтобы лучше знать Цезаря и его окружение.

Во внешнем облике Тита Лабиена сразу бросались в глаза его мужественное лицо и статное телосложение. Светло-пепельные короткие волосы Лабиена были подернуты густой сединой, как инеем. В его серых внимательных глазах светилась уверенность человека, достаточно повидавшего в своей жизни, с честью прошедшего через нелегкие труды и опасности. В отличие от всех прочих военачальников Цезаря Лабиен носил усы и короткую бородку, более похожую на двухнедельную щетину.

Расставаясь с Лабиеном, Цезарь дружески пожурил его за внешний вид, велев ему непременно побриться перед выступлением в сенате. «Иначе сенаторы примут тебя за галла и не пожелают с тобой разговаривать», – с улыбкой добавил Цезарь, вручая Лабиену свое письмо, написанное на восковой табличке.

В этот же день Тит Лабиен отправился в путь.

Цезарь оказался очень деятельным человеком. У него была привычка с вечера записывать, какими делами он станет заниматься на следующий день. И список этот никогда не бывал коротким. Цезарь успевал везде и всюду, причем он чаще ходил пешком, нежели ездил верхом на коне или в повозке. Обычно по вечерам, когда мы с Цинной уже ложились спать, в комнате Цезаря еще горела масляная лампа. Цезарь всегда что-то читал допоздна, полулежа на переносном ложе-клинэ, либо что-то записывал острой палочкой-стилем на навощенной дощечке. Иногда, в глубокой задумчивости прохаживаясь по комнате, Цезарь вдруг негромко произносил вслух какой-нибудь стихотворный отрывок, который, по-видимому, соответствовал его теперешнему мысленному настрою. Чаще всего Цезарь цитировал афинского трагика Еврипида и римского драматурга Теренция.

Поскольку наши с Цинной постели стояли совсем рядом, мы, перед тем как заснуть, порой любили пошептаться. Слыша задумчивое бормотание Цезаря, мы старались угадать, кого именно он процитировал на этот раз. Причем, определив имя автора, мы также пытались установить, из какого произведения прозвучал в устах Цезаря тот или иной стихотворный отрывок.

Однажды ветреной январской ночью я дремал с закрытыми глазами под теплым одеялом, когда до моего слуха донесся скрип половиц под ногами у Цезаря. И через мгновение прозвучал его негромкий голос:

Коль преступить закон – то ради царства;А в остальном его ты должен чтить…

Услышав осторожный шорох на соседней кровати, я открыл глаза и приподнял голову. Я увидел в полумраке Цинну, который, приподнявшись, опирался локтем на подушку. Цинна взирал на меня вопрошающе. В тишине прошелестел его громкий шепот:

– Ну что, узнал стихи? Узнал?

– Это Еврипид, – зевая, тихо ответил я. – Слова Этеокла из трагедии «Финикиянки».

– Я поражаюсь твоей начитанности, Авл! – изумился Цинна. – Ты не похож на плебея. Ты – вылитый патриций! Где ты обрел все эти знания? Неужели ты побывал в Афинах?

– Спи! – негромко бросил я Цинне. А про себя подумал: «Что мне твои Афины! У меня за плечами Московский университет, и педагоги там не хуже Аристотеля!»

С утра я любил поваляться в постели, ранние подъемы были для меня сущим мучением, поэтому привычка древних римлян вставать с первым лучом солнца вызывала в моей душе резкое отторжение. Цезарь, как бы поздно он ни ложился в кровать, на следующее утро всегда вставал очень рано. Я удивлялся тому, как Цезарю удается быть таким деятельным и при этом так мало спать.

В этом отношении Цинна ничем не отличался от Цезаря. Он тоже был ранней пташкой. Хотя, по признанию самого Цинны, к такому режиму дня его приучила долгая жизнь в военном лагере. Волей-неволей мне приходилось как-то подстраиваться под жизненный ритм Цезаря и Цинны, дабы у них не изменилось мнение обо мне в худшую сторону. Оба считали, что ленивые и нерасторопные люди более подвержены таким порокам, как трусость, алчность, предательство и подлость. Ведь чтобы душа человека устояла и не поддалась этим моральным недостаткам, в нем прежде всего не должно быть слабоволия. Так полагали древние философы, и они в чем-то были правы. Цезарь, как и Цинна, в своих поступках более ориентировался на моральные принципы стоиков, для которых твердость духа перед лицом любых испытаний являлась основой основ в становлении истинного мудреца. Глядя на Цезаря и Цинну, я в душе сознавал, что при всем многообразии полученных знаний всякий человек из двадцать первого века все-таки в нравственно-психологическом смысле уступает любому знатному римлянину. Люди древнего Рима физически были явно крепче своих потомков из грядущих веков, эта крепость изначально закладывалась в них системой воспитания и воздействием чистой экологической среды. Потому-то планка выносливости у древних римлян была гораздо выше, чем у людей из двадцать первого века, а их память отличалась неимоверной цепкостью и гибкостью. Длинный отрывок из какой-нибудь эпической поэмы или огромную судебную речь римлянин средних способностей мог выучить за один вечер, да так, что запоминал это на всю жизнь. Гениальный римлянин, вроде Цезаря, мог без труда запомнить небольшой отрывок из текста с одного прочтения, а к пятидесяти годам в его голове скапливалась целая библиотека из множества выученных текстов.

В то памятное для меня утро Цезарь собрался посетить местный амфитеатр и посмотреть на учебные поединки гладиаторов. Я должен был сопровождать Цезаря вместе с его слугой Флавием и еще одним телохранителем-галлом, по имени Олвикс. Меня удивило, что Цинна не составил компанию Цезарю, хотя бои на арене были и его слабостью. После завтрака Цезарь о чем-то толковал с Курионом и Марком Антонием, уединившись с ними в своей спальне. Цинна между тем оделся по-дорожному и велел своему слуге седлать коня.

На мой вопрос, куда он собрался ехать, Цинна отвел меня во двор и негромко поведал, что по приказу Цезаря первая когорта десятого легиона сегодня около полудня должна быстро и без лишнего шума перейти Рубикон и захватить италийский город Аримин. «Я же командир этой когорты, – горделиво добавил Цинна. – Мне и поручено это важное дело. Надеюсь, все обойдется без кровопролития, ведь в Аримине нет гарнизона. В этом городке даже крепостных стен нет».

Город Цезена располагался на двух холмах. Здешний амфитеатр лежал в ложбине, а его зрительские места поднимались уступами по склону одного из холмов. До реконструкции этот амфитеатр вмещал около пятисот зрителей. Теперь, когда повелением Цезаря амфитеатр был расширен и большей частью перестроен, число зрительских мест в нем увеличилось до двух тысяч. Местные городские власти, префект и эдил, из кожи вон лезли, стараясь во всем угодить Цезарю, когда тот пожаловал в амфитеатр.

Цезарь и его многочисленная свита заняли лучшие места, укрытые от дождя длинным навесом. Жена местного префекта так и льнула к Цезарю, не стесняясь присутствия мужа. Цезарь, уступая желанию Куриона и Марка Антония, этих отъявленных бабников, разрешил женам и дочерям здешней знати расположиться на трибунах вместе с приближенными Цезаря.

Для захолустной Цезены прибытие сюда Цезаря с войском и свитой стало знаменательным событием. Слава и могущество Цезаря для граждан Цезены воплотились в нечто осязаемое и материальное, когда их амфитеатр по воле последнего обрел, по сути дела, новое рождение. Гладиаторов в местной школе было немного, всего десять человек. Разбитые на пять пар, они демонстрировали на арене свои навыки по владению оружием, ловкость и быстроту движений.

Руфус Гавий, префект Цезены, стал приглашать Цезаря и его свиту к себе домой на пиршество, к которому он готовился несколько дней. Об этом же Цезаря упрашивала и супруга префекта Теренцилла. Формальным поводом для этого застолья было возрождение в новом виде местного амфитеатра, но, по сути дела, Руфус Гавий желал, чтобы его дом прославился тем, что в его стенах пировал сам Цезарь. Всякий победоносный полководец или успешный политик, по мнению римлян, несет в себе некий божественный ореол удачливости и частица этой удачливости остается везде, где бывает или ночует этот человек. Даже простое рукопожатие такого человека, как Цезарь, сулило удачу в делах тому, с кем он поздоровался. Так полагали суеверные римляне.