Алексей Витковский - Выбор воина Страница 31

– Убью тебя, проклятый предатель! – воскликнул Финн, сын Кумала, и нанес удар.

Но Диармайд легко увернулся и спросил второй раз:

– Что станешь делать ты, о Финн? Ведь ты ранен и не сможешь убить меня. А я мог бы, но нет у меня на сердце злобы к тебе, хоть и причинил ты мне много горя. Когда-то ты был моим другом. Неужели не желаешь ты мира со мной? Не хочу я, чтобы напрасно гибли храбрые зеленые фении. Многие из них мои друзья; я делил с ними хлеб! Если я и дальше буду сражаться с ними, то нарушу один из своих гейсов.[62]

(А надо сказать, что были у Диармайда следующие гейсы: ему нельзя было охотиться на кабана, убивать друзей и проходить через зачарованные двери.)

– Мне нет до этого дела! – ответил Финн и снова ударил Диармайда. – Если ты умрешь, я буду отмщен!

Диармайд отвел удар копьем и сказал:

– Странно, как ты не видишь этого, Финн, сын Кумала! Если ты заставишь меня нарушить мой гейс, то сам нарушишь свой! Ведь тебе нельзя заставлять воина преступать его гейсы! Тогда умрем мы оба и некому будет защитить Ирландию! Начнется великая смута, потому что ты лишил своего сына права наследовать тебе. Ты этого хочешь?

И задумался тут Финн, сын Кумала, потому что были эти слова справедливы. И явилось ему в этот миг видение. Узрел он Святого Патрика,[63] стоящего средь других, окруживших короля. Печальным было лицо Святого. И спросил его Финн:

– Отчего ты так печален, Святой отец?

И сказал Святой Патрик:

– Оттого я печален, что твое упрямство погубит Ирландию, а ревность недостойна христианского смирения!

И склонил голову Финн, сын Кумала, король ирландских фениев, потому что обуял его великий стыд. А Диармайд спросил:

– Готов ли ты заключить мир, о Финн?

– Да, – ответил король.

– Тогда поклянись бородой Святого Патрика, что не будешь больше чинить козней и перестанешь преследовать меня. И простишь сына своего Ойсина и внука своего Осгара, и вернешь им свое расположение! И не станешь мстить союзникам моим – сынам Лохланна, русам и Туата!

И поклялся в этом король фениев. Тогда подошли к нему сын и внук и обняли его. А ряды войска расступились, и вышел Финн к своим людям живой, хоть и раненый. И обрадовались зеленые фении.

Так мир пришел на ирландскую землю. Так обрели счастье Диармайд О’Дуйвне и Грайне, дочь Кормака Мак Арта. А все, что рассказали другие филиды, – ложь и неправда, ибо не было их там, на месте битвы у Бруга на Бойне. А я был и все видел собственными глазами! На этом заканчивается повесть о Диармайде и Грайне. На этом и слава им великая!»

Глава 11

После битвы

Это – не женский плач.

Это – плач бородатого героя…

Ночь спустилась на истерзанную, залитую кровавой росой землю. Закат, отражая пламя костров, был красен. Темные холмы вокруг Бруга казались спинами огромных зверей, утомившихся и уснувших прямо на поле битвы. Легкими призраками скользили в темноте женские фигуры. Наклоняясь над распростертыми телами, светили факелами, отыскивая близких. Лагерь фениев на большом холме тонул во мраке. Костры, горевшие там, лишь подчеркивали темноту ночи. Солнце давно село.

Савинов потрясенно смотрел на этот пейзаж, и слезы сами текли по его щекам. Храбр убит! Погиб тот, кто первый в этом мире подал Сашке руку, тот, кто, еще ничего не зная о нем, поделился своей одеждой. Тот, кто учил Сашку биться незнакомым оружием, помогал советом, делился знаниями. Храбр убит!

Последний, отчаянный натиск фениев был свиреп. Варяги отбили его, но пущенное умелой рукой копье ударило Храбра в горло… Он умер сразу, без мучений. И в светлых усах его спряталась спокойная улыбка. Сашка помнил, как стоял над телом побратима, и в жилы вливалась предательская слабость. Мир был уже заключен. Бой кончился, и воины бродили меж телами, ища раненых, чтобы помочь им, и добивая тех, кому помочь уже нельзя. Сашка стоял и смотрел на улыбающегося мертвыми губами друга. И что-то внутри рвалось с металлическим звоном. Казалось, что лопнула последняя нить, связывавшая Савинова с тем миром, откуда он попал сюда. Из боя – в бой.

Одиночество навалилось мертвой глыбой отчаяния. Ноги задрожали…

Сашка очнулся, стоя на коленях. Руки сжимали древко копья, принесшего Храбру смерть. В горле что-то булькало: быть может, рыдания, а может – задавленный крик. А на плече лежала чья-то жесткая ладонь. Савинов поднял взгляд. Хаген не убрал руку. Наоборот, его пальцы сжались сильнее. И, глядя Сашке в глаза, он произнес:

– И скот падет,И близкие уйдут,Все люди смертны;Я знаю,Лишь одно бессмертно:Слава великих дел![64]

Как ни странно, но от этих слов стало легче. Сашка судорожно вздохнул и поднялся на ноги. Хаген встал рядом с ним, коснулся рукой древка рокового копья.

– В этом оружии, – тихо сказал он, – душа твоего друга. Возьми его с собой…

Теперь Савинов смотрел в ночь, и пальцы его сжимали твердое дерево. Было прохладно, но копье оставалось теплым. А может, это только казалось…

Огни горели во тьме, стонали раненые, лязгало оружие, и кто-то невероятно одинокий играл на ирландской волынке. Ее голос, переполненный тоской и печалью, плыл над полем сражения, как плач погибшей души. Волынка прощалась с мертвыми и умирающими. С теми, кто покинул этот кровавый мир, и с теми, кто его еще покинет, так и не увидев рассвета. Савинов сидел и слушал. Ему казалось: сама земля Ирландии оплакивает своих погибших детей. Где-то за городскими стенами завыла собака… Завтра тризна.

После боя Савинов долго не мог понять, как он остался в живых. Более того: он не был даже ранен! Ни царапины… Щит пробит в трех местах, кольчуга разорвана на плече. На шлеме добавилось вмятин. Сапоги и штаны в дырах и порезах от ножей фениев. И ни одной раны, только синяки под доспехом… То ли Бог хранил, то ли… Рука сама собой нащупала мешочек на шее. Яринкин оберег.

«Да хранит тебя наша любовь от всякого зла!» Слова возникли в памяти вместе с ее образом. Зеленые глаза любимой смотрели серьезно. «Возвращайся живой! Слышишь? Возвращайся, я буду ждать…»

Тогда они долго целовались, неистово и торопливо, как будто в последний раз. Неизъяснимое чувство копьем пронзило все Сашкино существо, чтобы выразиться в двух, казалось бы, таких несовместимых словах: сокрушительная нежность.

А потом она долго стояла на причале, глядя вслед уходящим кораблям. И Сашка знал: она не может уйти, пока не скроются вдали паруса. Он и сам бы не смог…

И он поклялся себе, что обязательно вернется, и еще – что больше никто не сможет разлучить их. Никто и ничто… Никогда… Теперь пришло время возвращаться. «Я иду к тебе, Яра! Я иду…»

Волынка плачет в ночи…

Глава 12

Последняя кровь

Падает ясень битвы,

Вьюгой секиры сломлен.

Море меча отворила

Ведьма щита – секира…

От Сашкиной сотни осталось неполных семь десятков тех, кто мог держать оружие. Еще несколько метались в горячке под сводами дворца Ангуса. Женщины ухаживали за ними, поили отварами, меняли повязки. Другие сотни понесли не меньшие потери. Ольбард ходил мрачный: болел за дружину. Когда хоронили Храбра и других погибших, Савинов видел, как ходили на скулах князя твердокаменные желваки. Был Храбр для Ольбарда верным другом. Многое вместе пережили, многое повидали…

Сашке не впервой терять друзей. Но только раз, когда не вернулся из разведывательного полета друг Юрка, Савинов испытывал такую же ошеломляющую боль. Друзья погибали и на той войне, сгорая огненными факелами в своих самолетах, подрывались на минах, умирали под бомбами. Он скорбел о них, но сердце черствеет на войне, а печаль приходит и уходит. Остается только ненависть и желание отомстить. Но и ему нельзя бездумно открывать дорогу. Ярость слепит глаза и туманит ум. В таком состоянии много не навоюешь. И приходилось сжимать зубы и гнать из сердца смертную тоску. Поэтому, забираясь в кабину самолета, Савинов становился холоден и трезв. Потому и продержался так долго в стальном вихре боев. Да держался бы и дальше, если б не отказал мотор…

Но ненависть, не находя выхода, копится в человеческом сердце, чтобы в единый миг найти себе дорогу наружу. Сашка чувствовал, что такой миг подступает все ближе, и крепился, как мог, черпая силы в образе любимой. Старался думать о том, как вернется, обнимет ее и утонет в нежности, вдыхая сладкий запах ее волос. Хоть и знал, что думать об этом нельзя. Слишком многие из тех, кто предавался таким мечтам, и практически все те, кто осмеливался заговорить об этом перед боем, не возвращались назад. Это считалось дурной приметой: говорить о том, как будет здорово после войны.

Савинов пытался забыться, упражняясь с Хагеном на мечах. И тот, чувствуя его настроение, старался поглубже вовлечь друга в воинскую науку. Разъяснял способы и приемы, делился тайными ключами к искусству боя. Показывал приемы с копьем и секирой, учил метать щит и вообще использовать любые предметы вместо оружия. Это было знакомо. Сашкины детдомовские сверстники частенько так поступали. Савинов учился быстро. Хаген удивленно цокал языком и хлопал ладонями по бедрам. «Ну ты даешь! – говорил он. – Этому приему я учился с детства! А ты освоил за несколько дней!» Савинов пожимал плечами. Он занимался с утра до ночи с каким-то мрачным остервенением, словно чувствовал: должно что-то случиться.