Александр Золотько - Князь Трубецкой Страница 32

Трубецкой понял, что накручивает себя, приводит в чувство, пытается изгнать из своего сознания… из мозга… из сердца неприятные ощущения, оставшиеся после разговора с Бенкендорфом об Александре.

Нужно разозлиться, нужно вспомнить, что все тут — чужое. Что все эти люди, с их желаниями, привычками, правилами, — всего лишь песчинки в громадных песочных часах, пересыпаются из одной стеклянной колбы в другую, демонстрируя течение времени. Не являясь его частью, не обеспечивая его течение, а просто иллюстрируя. Тонкой струйкой мертвых тел, черепов, костей…

Молодец, Сергей Петрович, одобрил Трубецкой, почувствовав, что снова нащупал свой обычный настрой. Продолжай, князь. Так их всех. Только ты точно знаешь, что нужно делать.

Это им можно рассуждать о высоких материях, можно демонстрировать благородство и честь, красиво отпускать пленных, взяв честное слово больше не воевать… Только неэффективно это для выполнения его задачи получается. Не ложится в канву.

Это война, и тут нужно убивать.

А поскольку ты не можешь убить всех своих врагов, то нужно что?.. Правильно, нужно их хотя бы запугать. Сунутся мародеры к селу, все дороги к которому увешаны покойничками? Да не просто покойничками, а живописными. С распоротыми животами, например. Или еще — с какими узорами по телу. Не благородно, говорите, Алексей Платонович? Нет, саблей голову отрубить в бою — куда благороднее, только не пошли бы вы в задницу со своими изысками!

Да и не держит никто ротмистра в отряде. В любой момент он может убраться на все четыре стороны… как, кстати, и любой из мужиков и солдат. Только не уходят. И это понятно: для них отряд — шайка, мать вашу, шайка — это способ заработать. Нечто вроде отхожего промысла.

В юности Трубецкой отчего-то был уверен, что отхожий промысел как-то связан с отхожим местом, чуть ли не золотарями становились мужики, отправляясь на этот самый отхожий промысел. А потом объяснили. Шел мужик в город или в какую-нибудь артель, работал сезон, зарабатывал какую-никакую денежку и возвращался в родную деревню. К барину, в общину…

Вот и тут. Можно, конечно, и одному промышлять или собраться с другими мужиками да и грабить на военных дорогах всех, кто под руку подвернется, хоть французов, хоть русских… Но с барином… с князем как-то сподручнее выходит. Он хоть и барин, а понимает, что мужику нужно. Хотя и строг.

Будешь тут строгим! Когда каждую ночь приходится вставать и обходить с проверкой посты, пиная спящих часовых. Вроде и понимают, что нельзя спать на посту, понимают, что могут поплатиться если не жизнью, то шкурой — князь лично выпорет так, что мало не покажется, — но все равно нет-нет да и задремлют, прислонившись к дереву или растянувшись в траве.

«Так ночью ж никто не воюет, ваше благородие!» «Так мы же… Ты же сам резал спящих часовых у французского обоза!» — «Так то мы, ваше благородие, а никто больше ночью не воюет».

И в принципе прав бродяга, не воюют. Это сумасшедший князь Трубецкой крадется сквозь ночной лес, чтобы убить кого-нибудь, но ведь нужно понимать, что рано или поздно кто-то из врагов решит попробовать новую тактику на зуб.

Не предугадаешь ведь, как отзовется та или другая новинка в военном деле, которую введет князь Трубецкой. Некоторые из них выглядят просто дикостью в глазах окружающих. Да и личные его привычки вызывают удивление…

Ветка мелькнула над самой головой Трубецкого. Накручивая себя, он увлекся, пришпорил коня и чуть было не схлопотал деревяшкой в лоб. Внимательнее нужно быть. Осторожнее.

Хоть ты и чудак, с точки зрения даже своих преданных мужиков.

Черт с ней, с зарядкой! И с тем, что повадился барин обливаться по утрам холодной водой, пробежав, как ненормальный, несколько верст по лесу. А то, что он ножи в дерево мечет за двадцать шагов — так даже и молодец. И остальным показал, как нужно. Это мужики приняли и даже время от времени ножичком поиграть выходят.

А вот то, что он так странно ведет себя с барышней… Хотя и тут мужики относятся к Трубецкому даже с какой-то жалостью. С пониманием. А сам князь ни черта не понимает. Сколько раз спорил с ротмистром…

Уже тем вечером, после того, как ушли они от дома Комарницкого и остановились на первую ночевку, ротмистр попытался убедить Трубецкого, что негоже так. И девушку бить не стоило… нехорошо это… неправильно…

— А если бы она вас подрезала? — спросил Трубецкой.

— Да тут той раны… — попытался отмахнуться Чуев.

— Ладно, пусть рана легкая. А если бы она из пистолета в тебя целилась? Или в меня, а я бы не видел? Тогда как?

Ротмистр набрал воздуха в легкие, но так ничего и не ответил. Нечего ему было ответить — если бы вопрос касался только его, тут еще можно было сказать: пусть, мол, стреляет, но когда дело касается боевого товарища…

Именно что жизни товарища, господин ротмистр.

А если бы сейчас снова пришлось, как в доме у пана Комарницкого? Если бы снова бросилась Александра на них с ножом в руке, ударила, рассекла плечо Чуева, снова замахнулась… Трубецкой смог удержаться, не рубанул клинком, выбрал, как тогда показалось, меньшее зло, проявил толику жалости… А сейчас что? Стал бы обезоруживать?

Пожалел, и что вышло?

Он смотрит в ее глаза, а она… Александра смотрит сквозь него. И не собирается его миловать. И будет это продолжаться…

Застрекотала белка, Трубецкой остановил коня.

— Отпустили вы его, барин… — Из темноты появился Кашка. — А мы тут ждали-ждали…

— Отпустил. Он хороший человек.

— Вам виднее, — не стал спорить Кашка. — Хороший так хороший. Пущай живет.

— Тебя не спросили. — С другой стороны поляны появился Антип с мушкетоном в руках. — Отпустил Сергей Петрович офицера — значит, так правильно. А я вот жрать хочу. Если мужики мне каши не оставили, то я…

— Я вас покормлю, — сказал Трубецкой.

Он и сам толком не понимал, зачем поставил в засаду Кашку и Антипа и велел застрелить гостя, если тот поедет назад один, без сопровождения. На всякий случай приказал. Если бы вдруг разговор пошел не так. Да какая разница, в конце концов, приказал и приказал. Назовите это паранойей. Безумием назовите…

Не убили, и ладно.

Значит, что-то из этого разговора получится. Должно получиться.

Глава 07

Не нужно было ему ехать в Москву. Ведь помнит, что любопытство сгубило кошку, что любопытной Варваре нос оторвали… Но ничего не смог с собой поделать. На то, чтобы не поехать смотреть горящий Смоленск, у него силы воли хватило, а вот с Москвой — не справился.

Понятно, что Москва второго сентября тысяча восемьсот двенадцатого года, особенно к вечеру, не самое гостеприимное место в мире. Понятно, что нарваться на неприятность можно именно там — в каше отступления русской армии и хаосе входа французской.

Нет, были, конечно, аргументы и за такую экскурсию.

В общей суматохе начинающихся грабежей легче затеряться и никому не нужно подробно объяснять: зачем ты, собственно, явился в златоглавую, какого дьявола шастаешь по улицам и заходишь в пустые и не очень дома московского дворянства. В Москве второго сентября вообще не до того, чтобы цепляться к праздно шатающимся молодым мужчинам в форме, тем более что молодых людей в форме — в сотне разных форм — слоняется-рыщет-бегает-скачет-напивается-дерется-ломает-грабит в Москве несколько десятков тысяч.

Наверное, себя одного Трубецкой смог бы убедить и отговорить. Даже ротмистра Чуева, которому вот прямо загорелось (не слишком корректное выражение в преддверии большого пожара, да) глянуть, как там дела у дальних родственников, успели выехать из города или нужна помощь… тоже можно было бы заставить отказаться от этого желания… С большим трудом, но можно было бы. Во всяком случае, можно было бы попытаться.

Но до кучи смешались всякие-разные аргументы в пользу посещения Москвы, некоторые из них были очень похожи на объективные, а некоторые — субъективны настолько, что становились неотразимыми.

Ну, во-первых, посмотреть на потрясающую встречу арьергарда генерала Милорадовича и передового отряда маршала Мюрата. Это замечательное предупреждение Милорадовича, что если его вот прямо сейчас не пропустят на выход без боя, то он спалит ко всем чертям Москву. Сказано это было с такой уверенностью, что Мюрат предпочел ждать, пока русские уйдут. Вот посмотреть на эту сцену Трубецкому хотелось необыкновенно.

Во-вторых, родственники Чуева. Зная, что начнется в Москве к ночи и продолжится три дня, Трубецкой просто не имел права останавливать ротмистра. Получится вывезти — слава богу, Алексей Платонович будет счастлив, а у него в последнее время не слишком много поводов радоваться.

В-третьих, Трубецкой уже давно обещал мужикам из своего отряда при первой возможности дать немного прибарахлиться.

Воинский обоз французов — штука, конечно, богатая, но вот чтобы разжиться самоварчиком, платьишком, а то и шубой для супруги, одежкой для деток, обувкой там, посудой — совсем не подходящая. Пока. Во время отступления Великой Армии от Москвы все будет совсем по-другому, солдаты двунадесяти национальностей забьют ранцы и повозки массой полезных в крестьянском хозяйстве вещей и станут целью не только правильной, но и выгодной. А пока упускать такую возможность, как брошенное добро московских обитателей, было по отношению к мужичкам делом несправедливым и обидным.