Андрей Посняков - Мятеж Страница 32

– Трупы неопознанные по вымолам поглядите, – тихо промолвил князь. – Может, и всплывет где-нибудь рыжий чухонец. В буквальном смысле слова – всплывет.

На окраине Плотницкого конца, у самых городских стен, почти напротив глухой «штистенной» башни, притулилась небольшая усадебка, окруженная серым покосившимся забором и остатками когда-то идущего мимо стен рва. Старый, с зеленовато-коричневой вонючей водою колодец, покосившийся амбар, сарай с банькою, приземистая, словно бы вросшая в землю изба с подслеповатыми волоковыми окнами и давно требующим починки крыльцом. Южной своей стороною усадебка примыкала к сильно разросшемуся – почти на полквартала – саду, больше напоминавшему густой и непроходимый лес: кроме орешника, смородины, малины и порядком одичавших яблонь здесь густо росли осины, ивы и вербы, кое-где перемежающиеся зарослями чертополоха и репейника.

Князь с княгинею давно уже собирались устроить здесь самый настоящий сад – место для приятных прогулок, но пока все как-то не доходили руки, да и деньги больше требовались для другого – прокладка общегородской канализации, ремонт стен и башен, чистка того же Федоровского ручья средств требовали немалых. Вот и шумел пока вместо сада лес – истинная чаща – прибежище всякого рода татей, шпыней и прочего криминального люда.

Впрочем, обитателей усадебки, похоже, подобное соседство ничуть не волновало, более того – вполне устраивало, если судить по выходящему прямо в сад-лес лазу. В этот-то лаз и свернул, пройдя по тайным тропкам, высокий мужчина с красивым надменным лицом и белой, словно выцветший на солнце лен, шевелюрой. В потертой однорядке добротного фламандского сукна, в кожаной шапке, отороченной желтой шелковой лентою, в сапогах, сей молодец, вероятно, представлял бы собой неплохую добычу для обитающей в саду швали, если бы не внушительных размеров кинжал за поясом, а пуще того – не страх, который белокурый господин, несомненно, внушал всем местным «шильникам».

Впрочем, как выяснилось, далеко не всем!

Едва только путник протиснулся в ведущий на двор лаз, как грозно вскинувшийся было кобель – черный, с белой подпалиной, злобный, как сам дьявол, – вдруг, боязливо заскулив, проворно бросился под крыльцо, спрятался. Опасался доброго удара ногою?

Между тем ведущая в избу дверь приоткрылась… а затем и вовсе распахнулась настежь, и выбежавшая на крыльцо светлоокая и светловолосая молодая дева бросилась пред белокурым молодцом на колени, обняла за чресла:

– Ох, господин! Наконец-то ты пришел. Я так рада! Входи же, входи. Хочешь гороховой похлебки?

– Гороховой похлебки? – Войдя, гость со смехом уселся на широкую лавку, позволяя снять с себя сапоги. В золотом перстне тускло сверкнул синий камень. – Честно сказать, я бы предпочел добрый говяжий суп, но… похлебка так похлебка, наливай, Анна, нынче я чертовски голоден.

– Кушай, мой господин, – забегала, засуетилась Анна.

Рукава серого сермяжного платья ее были закатаны выше локтей, открывая худые, с голубыми жилками руки, на левой виднелся дешевый браслетик крученого желто-коричневого стекла, на левой, с тыльной стороны ладони, зияло сразу два клейма – одним клеймили воров в славном городе Любеке, другим метил своих рабынь один московский боярин, ныне уже покойный…

– Кушай, кушай… Хлеб отрезай, я недавно пекла – свежий. А вот квас… Извини, нет вина, ты же не оставил ни денежки.

Девушка смотрела на проворно орудовавшего большой деревянной ложкой гостя со смешанным чувством обожания, любви и страха, несомненно, таившегося в больших светло-серых глазах, сверкавших из-под пушистых ресниц, словно лесные озера посреди чащи. Далеко не писаная красавица – слишком уж тоща да скуласта, Анна имела в себе некий шарм, некую хрупкость и вместе с тем непокорность, тщательно затаенную, но иногда прорывавшуюся наружу в сжатых кулаках и стальном блеске глаз. Покорная, да, но особо-то не задень – словно рассерженная кошка, живо выпустит когти. Впрочем, сему белобрысому – Тимофею – прощалось все.

– Разденься! – насытившись, гость откинулся к стене и, сузив глаза, стал смотреть на вовсе не стеснявшуюся деву.

Та живо сбросила платье, оставшись нагою, распустила соломенные волосы по узким плечам и какое-то время стояла так, худая, с просвечивающими под бледной кожей ребрами и маленькой – прыщиками – грудью, угловатая, но вместе с тем грациозная, ловкая, словно молодая пантера. На худенькой спине ее белели застарелые, оставшиеся на всю жизнь шрамы, видно было, что эту девчонку били, и бил далеко не любитель – профессиональный палач, честно, без спешки и злобы, выполнил по приговору суда свое не такое уж и простое дело. Вот и остались следы. На вечную память.

– Подойди… – распорядился Тимофей.

Анна поспешно подошла ближе, в широко раскрытых глазах ее на миг мелькнула надежда – вдруг поцелует? Ну хотя бы раз! Не такая уж она и страшная… есть ведь и хуже… ну и что, что худа и груди почти нету, зато лицо белое, чистое, не какое-нибудь там рябое, даже ни одной оспинки на щеках нет… как у некоторых…

Холодные пальцы потрогали грудь… спустились ниже…

– Ляг… Ноги выше… так, да…

Он взял ее походя, без всяких чувств и без всякой ласки, как воин берет добычу в отданном на поток городе… просто исполнял свое дело, молча, без лишних эмоций, даже без улыбки на тонких губах. И без стона.

А вот Анна не удержалась, застонала, когда время пришло… жаль только, что все быстро закончилось. Толком и почувствовать-то ничего не успела. Знать, не до нее Тимофею. Верно, близехонько какая-нибудь беда.

– Что-то случилось?

– Не твое дело. Вон! – Гость властно указал пальцем на дверь, и Анна не посмела ослушаться – посмела бы!!! – лишь обернулась на пороге, взглянув на блеснувший в золотом, внезапно прорвавшемся сквозь волоковое оконце лучике перстень с большим синим камнем.

Ничего не сказала, вышла поспешно, как и было приказано, и лишь на крыльце живо натянула одежку.

Анна… Он сегодня назвал ее Анной! По имени! Раньше звал просто «девкою» либо вообще никак. А нынче вишь – Анна… Так бы и дальше, ага.

– Обслужила?

В заросшую лопухами калитку вошла рыжеволосая женщина в рубахе из пестряди и красной, широкими складками юбке. Пухленькая и миловидная, на первый взгляд она выглядела куда привлекательней своей более юной напарницы-подруги… и то прекрасно знала.

«Ну и пусть себе знает, – неприязненно подумала Анна. – Зато господин выбрал меня, а не ее… хотя и ее, суку, тоже использовал…»

– Что ты там ворчишь-то, небось, ругаешься? – Рыжая уперла руки в бока и засмеялась, вроде б и весело, но с неким затаенным презрением к своей худой и некрасивой, как она считала, подруге… точнее сказать – напарнице.

– Да что мне на тебя ругаться, Глафирушка? – Анна опустила глаза, дабы не выдать вспыхнувшей в них злости.

Знала, знала, зачем рыжая так рано с Торга пришла – к Тимофею… Сейчас в избу войдет, корвища, начнет улыбаться, ластиться… Кошка драная! Хоть бы уж Ондрей поскорее пришел. Да ведь и должен бы уже, что-то задерживался… хотя…

Прислушавшись, светлоокая предостерегающе подняла палец:

– Кажись, идет кто-то по тайной тропе.

– Идет? – махнув юбкою, обернулась на крыльце Глафира. – Вот именно, что «кажись»! Я так ничего такого не слышу – ни шагов, ни свиста…

Тотчас же после ее слов в кустах, за лазом, вдруг послышался свист – негромкий, даже с ленцою, словно бы так, от нечего делать свистели.

– Ондрей! – разом промолвили обе девы, свист-то был условный, на манер псалма.

Анна поспешно свистнула в ответ – мол, все в порядке, никого чужого на дворе нету, можно заходить свободно.

Ондрей и вошел – протиснулся через лаз, худощавый, белолицый, красивый… и вовсе почти без прыщей!

– Здорово, девки!

– И ты здрав будь, – улыбнулась светлоокая. – Гляжу, помогло мое снадобье? Прыщи-то почти совсем сошли.

– Сошли, – без особой благодарности буркнул гость. – Токмо снадобье твое уж больно вонючее. Тимофей в избе?

– Там. Но… пусть хоть поспит немножко.

– Я пойду.

Отпихнув дернувшуюся было наперерез – зачем? – девчонку, Ондрей распахнул дверь и, войдя в дом, бухнул на лавку котомку.

– Что у тебя там гремит-то? – послышался надменный голос. – Арбалет с собою таскаешь?

«Нерусь, нерусь! – с неожиданной нежностью подумала Анна. – Русский бы сказал – самострел…» Она и сама – нерусь, хоть родилась под Москвой, в деревне боярина Хватова. Совсем еще девчонкой опозорил ее боярин, потом продал смоленским купцам, а те – в немецкие земли, служанкой, за тридцать гульденов, хоть и стоили молодые рабыни почти пятьдесят золотых, а только цену такую никто не давал за тощую большеглазую девку. В убыток себе торганули купцы… ну, хоть натешились вдоволь.

От потех тех понесла Анна, правда, вскоре случился выкидыш – у почтенного любекского купца герра Иоганна Шульца было принято бить слуг нещадно. И кулаками, и плетьми. А по воскресеньям – палками. Не со зла, а так, для порядку.