Олег Курылев - Руна смерти Страница 32

Ротманн вернулся в комнату, сел на диван и разглядел наконец написанные синими чернилами свой адрес и номер фельдпочты. Это был почерк брата! «Они приносят мне письмо спустя три месяца после похоронки», – зло подумал он. Он еще раз внимательно просмотрел штампы, но не смог ничего разобрать. Письмо, видимо, попадало под дождь. Чернила смазались, даты были совершенно нечитаемы.

Подрагивающей рукой он разорвал конверт, достал сложенный вчетверо тетрадный листок, развернул… и буквы поплыли у него перед глазами. «Дорогой Отто! Три дня назад получил от тебя письмо, в котором ты сообщаешь о гибели нашей мамы…»

Это было уже слишком! Ротманн откинулся на спинку дивана, его рука с письмом упала, он закрыл глаза и почувствовал, что сердце вот-вот вырвется из его груди. В висках пульсировала мысль: «Этого не может быть! Я так и не написал брату об этом. Ни о маме, ни о своей жене. Я просто не успел!» Взяв себя в руки, он посмотрел сразу в конец письма. Оно было датировано 25 сентября 1944 года! Место написания, как обычно, не указывалось (это было запрещено военной цензурой), но Ротманн знал, что в эти дни 3-я дивизия СС «Тотенкопф» сражалась где-то в Польше, возможно, у границ Чехословакии, возможно, на Висле. Но сражалась она давно уже без его брата Зигфрида, сгоревшего в танке еще 20 июля в жесточайшей обороне под Гродно.

Он вскочил, обшарил все закоулки, но не нашел ни капли спиртного. Тогда он выкурил, стоя у окна, одну за другой две сигареты, краем глаза поглядывая на лежащее на диване письмо и не зная, чего хочет: чтобы его не было или… Наконец, глубоко вздохнув, он взял этот листок из школьной тетради и, собравшись с духом, прочел от начала до конца.

Брат успокаивал его. Он знал также о гибели под развалинами вместе с их матерью и жены Отто, правда, не подозревал, что она была беременна. По случаю обрушившегося на них горя он писал коротко. Без обычных историй с фронта, Сообщил только о смерти нескольких общих знакомых, о тяжелом ранении Рейнеке, того самого шарфюрера, что затеял драку в варшавском ресторане в тридцать девятом. Теперь он штурмшарфюрер. Его увезли в Германию, куда-то на самый север под Киль, так что, возможно, он где-то недалеко от Фленсбурга. Зигфрид спрашивал, как у Отто дела со здоровьем и вообще. В конце просил писать. Говорил, что, может быть, они скоро отойдут на переформирование и, даст бог, он сможет вырваться на несколько дней в отпуск и съездить на могилу матери.

25 сентября. Меньше месяца назад.

Ротманн достал из ящика письменного стола большой фотоальбом с тисненным на шагреневой обложке «под кожу» имперским орлом и эсэсовскими рунами. Из альбома он вынул похоронное извещение на брата и развернул его. С левой стороны на него смотрел улыбающийся Зигфрид в черной танкистской куртке и заломленной набок пилотке. Здесь он был в звании штурмбаннфюрера, с Железным крестом первого класса, германским Крестом в золоте, значком за танковые атаки (с числом 25) и пехотным штурмовым знаком, полученным еще во Франции после первого боевого крещения. В петлице левого лацкана виднелись ленточки Креста второго класса и медали участника Восточной кампании. Под портретом готическим шрифтом были напечатаны короткие траурные стихи. На правой стороне кратко описывались обстоятельства и место смерти и стояла дата – 20 июля 1944 года. Как раз в день покушения на фюрера. Далее под изображением Железного креста шли обычные слова соболезнования и подпись только что назначенного командиром дивизии бригаденфюрера СС Гельмута Беккера. Молитва и «аве Мария» в случае смерти солдата войск СС не полагались. Обе страницы документа были обведены жирными черными рамками.

Какая из этих двух бумаг реальна, а какая нет? – думал Ротманн. Он взял их обе в руки – письмо в левую, извещение в правую – и ничего не ощутил. И тем не менее они противоречили одна другой. Но почему-то это противоречие не внушало Ротманну ничего, кроме необъяснимой тревоги. Казалось, можно было обрадоваться, ухватившись за призрачную надежду. Вдруг ошибка. Вдруг что-то напутали. Но ее не было, этой надежды. Даже призрачной. В конце концов, после похоронки он получил несколько дополнительных свидетельств того, что брат погиб. Ему написал лично командир полка. Он встретил как-то в августе сослуживца Зигфрида, которого знал еще с сорокового года и который подтвердил гибель командирского тигра второго батальона полка «Туле» в бою. Он видел пылающий танк, который обходили русские «тридцатьчетверки». Танк остался на занятой противником территории, так что тела экипажа, а Ротманн знал, что остается от экипажа в таких случаях, не обрели своих могил. Перед отправкой сгоревшей машины на переплавку останки наверняка были просто выброшены русскими солдатами тут же и перемешаны гусеницами с грязью.

Думая об этом, он не испытывал ненависти к русским. Он понимал, что они, немцы, сами навязали противнику такую войну. На истребление не только живого врага, но и всякой памяти о нем мертвом.

Даже если брату удалось выбраться из горящей машины и остаться в живых, он никак не мог написать этого письма, так как был бы где угодно, только не в своей части. Однако надо же что-то предпринять. Не сидеть же в самом деле так, будто совсем ничего не произошло. Он еще раз перечитал письмо и решил, что сделает в первую очередь.

Он позвонил дежурному и предупредил, что с утра задержится на пару часов. Затем завел будильник, прекрасно понимая, что всё равно не сможет уснуть. После перенесенной контузии проблема с бессонницей была второй после непроходящих головных болей. В шестом часу утра, миновав контрольно-пропускные посты, он уже ехал в сторону Киля.

Над затемненной Германией простиралось ясное звездное небо с тонким серебряным серпиком луны. Сверху была видна только светящаяся точка его «Хорьха», несущегося по шоссе. «Такую ночь они не пропустят, – подумал Ротманн, – сегодня еще несколько тысяч домов превратятся в развалины с едким запахом не выгоревших до конца зажигательных смесей. А скоро, когда выпадет снег, даже при такой луне, как сегодня, всё будет сверху как на ладони».

Пока же было тихо. Во всяком случае, здесь. А где-нибудь земля уже наверняка содрогалась от тысяч падающих бомб и сотни лучей зенитных прожекторов беспомощно метались по небу.

Около восьми, проехав через мост канала, соединявшего Кильскую и Гельголандскую бухты Балтийского и Северного морей, Ротманн был в кильском управлении Немецкого Красного Креста. Там ему повезло, и он нашел-таки имя Пауля Рейнеке в списке одного из крупнейших госпиталей, расположенных поблизости.

Еще через сорок минут, обогнув по окраинам небольшой городок Прец, он проехал несколько километров на юг и увидел большое здание, внезапно открывшееся ему из-за деревьев. Когда-то это было поместье одного из шлезвиг-гольштейнских герцогов, переоборудованное ныне в госпиталь. Двухэтажные крылья бывшего дворца, примыкающие в центре к трехэтажному корпусу с ризалитом, портиком и колоннами, смотрели своим парадным фасадом на большое озеро. Между зданием из светло-серого камня и озером располагался запущенный парк с грязноватыми мраморными скульптурами и вазами вдоль усыпанных листьями аллей. Разрушений видно не было, но война здесь чувствовалась во всём, начиная с самого воздуха. Не гарью пожарищ, а запахом лекарств, бинтов, ощущением человеческих увечий, страданий и самой смерти.

Перед главным входом, где, очевидно, размещался приемный покой, сгрудилось десять-двенадцать санитарных машин – «санок», как их называли на фронте. Эти неуклюжие и громоздкие автобусы с красными крестами на бортах время от времени подъезжали и отъезжали. Взмокшие санитары с белыми повязками на рукавах вытаскивали из их чрева носилки и быстрым шагом заносили в парадные двери. Между ними сновали медицинские сестры в белых халатах поверх форменных платьев, работницы Красного Креста в серых жакетах со звездочками на воротниках, какие-то люди в гражданском. На ступенях главного входа стоял сухощавый генерал в расстегнутой шинели с серыми отворотами и красными эмалевыми крестиками на светло-серых петличках. Его окружали несколько человек со связками историй болезни в руках и коробками с документами пациентов. Некоторые носилки ставили прямо на верхние ступени крыльца и накрывали одеялами и шинелями – с озера тянуло холодом и остатками утреннего тумана. Потом их уносили, и освободившиеся места занимали новые. Несмотря на кажущуюся суету и шум голосов, люди работали довольно слаженно. Видно было, что им уже не раз приходилось выполнять всё то, что они делали.

«Одни лежачие, – подумал Ротманн. – Неужели тут каждый день такая суматоха? Как же они справляются с таким количеством раненых?»

Пропустив нескольких санитаров с носилками, перед которыми частыми шажками семенили указывающие направление сестры, он наконец вошел в большой вестибюль бывшего герцогского дворца. Пол здесь сплошь был уставлен носилками, солдатскими ранцами, рюкзаками и стянутыми с помощью ремней тюками из шинелей. Несколько человек, осматривая всё это, делали какие-то записи в тетрадках. Одна из женщин громко говорила: