Александр Мазин - Богатырь Страница 34

Илья никогда на Судереве-острове не был, но от Богуслава слыхал, что едва не каждый торговый кораблик из тех, что шли по Оке к Итилю и обратно, на удобном острове задерживался и дольку малую и немалую судеревскому князю отделял. Либо за товары, либо, как освобожденные от мыта батины караваны, – за припасы.

Лодья плыла от погоста к погосту. Тиун собирал малую летнюю дань, подторговывал немного. В одном месте суд провел именем князя: татя покарали. Тать был пришлый. Из купчиков мелких, заплывших в деревеньку продать-купить, да и зарезавший спьяну одного из деревенских из-за гулящей вдовушки аккурат в день, когда тиун в деревеньке гостил. Не будь его, прикопали бы татя по-тихому, а так судили по закону. Кабы лодья домой шла, охолопили бы татя и увезли с собой, но таскать с собой убийцу, тем более дурного, тиун не стал. Один из дружинников поставил скулящего татя на карачки и, красуясь, одним ударом снес глупую голову. И потом еще и похвалялся полдня: мол, какой я рубака справный.

Перед Залкой выпендривался. Он бы и дольше хвастал, но Илье слушать надоело.

– Бывают же храбрецы, которым славно безоружных смердов побеждать, – произнес он, будто размышляя. – И чтоб на карачках стояли. Мало ли что? Вдруг увернется?

Обидно пошутил. Бряк, так звали дружинника, вскипел:

– Это на что ж ты намекаешь, Годун?

– Намекаю? – поднял бровь Илья. – Я не намекаю, я прямо говорю. Есть такие вои, которым наилучший ворог – бревно на козлах. И замахнуться время есть, а главное – сдачи не даст.

Мальчишеское румяное лицо Ильи оставалось безмятежным. И сидел он на одном тюке с Залкой, а Залка, как бы невзначай, привалилась к нему плечиком…

– Брехня! – Бряк вскипел еще больше. – Я…

– Да ну? – перебил Илья. – Ужель тебе и бревно сдачи дает? Так ты, Бряк, не робей! Обороняйся! Не давай деревяхе спуску!

Залка захихикала.

Бряк побагровел, запыхтел, как чайник на огне…

Илья глядел с виду доброжелательно… Но Залка вдруг ощутила, будто рядом с ней – заряженный самострел. Только тронь…

К счастью, недоброе почуяла не только она, но и привлеченный криками Бряка десятник.

– Охолонь, – бросил он, хлопнув Бряка по плечу. – Чем расхвастался? Ухваткой палаческой?

– Так я, это… Приказали же, – смутился Бряк.

И отошел, сконфуженный.

Десятник глянул неодобрительно на Илью, на Залку…

– К отцу иди, девка, – буркнул он. – Зовет.

А разочарованный Илья отправился дразнить монаха.

Но суды да мелкая торговлишка – это так, чтоб не скучно было по дороге к главной цели, намеченной тиуну судеревским князем.

Урок же был в том, что должен тиун деревню одну большую покрестить и заодно выяснить, почему дани принесли третью часть от положенного. Выяснить и добрать недоимку. А заартачатся – принудить.

Для сбора дани – дружинники. А для Крещения – монах. Или тоже дружинники, если глупые смерды от истинного Бога отпираться станут.

С недоимками, полагал тиун, сложностей не будет. В злополучной деревне он уже бывал и знал, что дымов в ней дюжины две. То есть сотня или около того смердов оброчных, кормящихся больше с реки и с полей, чем с леса. Значит, не денутся никуда. Рассчитаются.

Тут тиун ошибся. Сильно ошибся. Но это выяснилось позже, а пока его больше беспокоило другое. Указание покрестить язычников-смердов. При том, что священника князь дал никудышного. Слов не знает, объяснить ничего не может, только злобится и орет по-своему. Как он смердов крестить будет, если не понимают его?

И вот подвернулся Илья. То есть Годун. Будто сам Господь послал, откликнувшись на тиуновы молитвы.

Илья помочь согласился. Куда идти – ему пока без разницы. Мир – везде. Всё интересно. Люди на лодье. Гридь судеревская, мало похожая на отборную киевскую или батину, больше – на княжье ополчение, что собирал Ярош из своих лесовиков. Сам тиун, сановитый, спесивый, то важничавший с Ильей, то заискивающий. Подозревающий, что Илья – ой не простого рода, но выпытывать не рисковавший. Еще больше нравилась дочка его, скорая на язык с отцовой гридью, но с Ильей – робеющая и смешливая. Но больше всего развлекал Илью ромейский монах. Этот молился непрестанно и сильно пах страхом. Однако боялся не обычной опасности или смерти, а бесов здешних, коих он видел вокруг себя – рои. Боялся монах, что в душу они ему влезут и Жизни Вечной лишат. Жаловался на то Илье, удивляясь, как могут христиане в такой погани жить. Кабы рассказал Илья, как за Кромку хаживал да с самой Мореной во сне говорил, так ромей от страха небось из лодьи бы выпрыгнул.

Залка вернулась. Рассказала, зачем отец звал: к делу воинскому подготовиться. Травки там, мази всякие, тряпицы чистые. Скоро они к нерадивой деревне придут, а там может и неладно выйти. Хоть и хорохорился тиун, а все же опасался. Воям своим тоже велел брони надеть, у кого были. Больше для важности.

Илья кольчужку надевать не стал. Успеется.

Залка подсела к нему поближе, спросила в который уж раз:

– Куда ж ты идешь, Годун? Что ищешь?

Илья улыбнулся:

– Может, тебя?

– Ой брешешь! – И зарделась. И придвинулась поближе.

– Вижу! – крикнул с носа смотрящий.

– Парус долой! – скомандовал тиун.

Спустили и сняли.

Илья тоже встал, шагнул к мачте, чуть поднатужась, вынул ее из гнезда и уложил. Один. Под завистливыми взглядами дружинных и восхищенным – Залки.

На берегу ждали. Пяток мужиков с копьями и луками.

Углядев на корме знамено князя Судеревского, оружие опустили. Но брошенный конец принять не торопились. И дружина тиунова сплоховала: застыли вдоль борта столбами оружными.

Так бы и проплыла лодья мимо пристани, если бы Илья не махнул через борт, наступил на уползающий конец, подхватил, накинул на столбик. Выбрал слабину, красуясь, одной рукой подтянул лодью к пристани, повернулся к смердам, рявкнул:

– Что стоим, кого ждем?

Мужики аж попятились. Голосок у Илюши – как мишка рявкнул.

Илья захохотал. Эх! До чего ж здорово жить! На своих ногах стоять, дышать полной грудью, чувствовать, как бурлит внутри, просится наружу богатырская сила.

Лодью поставили бортом, закрепили с кормы, тиун важно сошел по сходням, уставился на смердов в упор…

Те, помедлив, нехотя поклонились.

Илья осторожно свел на пристань Голубя, перекинул вьюки, развязал сумку с кольчугой…

Тиун, не дожидаясь его, уже шел вверх, к деревне. По сторонам – гридь. Бронная, в шлемах, чтоб видели, кто прибыл. И не баловали.

Илья задержался. Пока Голубя седлал, пока кольчужку вздел. Не из осторожности. Просто захотелось тяжесть брони на плечах ощутить. Ну и себя показать. Тиуновы дружинники в сравнении с ним – как кочеты рядом с соколом.

Монах терся поблизости. Боялся.

Залка тоже за отцом не пошла. Ласкалась с Голубем. Жеребец к ней снизошел. Яблочко скушал, тронул губами девичью ручку, покосился на друга-хозяина: не осудит ли?

– Своя, своя, – поощрил Илья. Махнул ногой и взлетел в седло, не коснувшись стремени. Настоящее седло, степное. Не чета той коробке, в которой он сидел недавно.

– Ой! – пискнула Залка, когда Илья, перегнувшись, подхватил девушку и усадил боком на конскую холку.

– Следуй за мной, – бросил он монаху по-ромейски и послал коня вперед, но не вверх, к деревне, а по тропе между берегом и полем. Сначала – шагом, потом – легкой рысью, предварительно велев монаху взяться за стремя. Пусть жеребец разомнется.

А Илья пока Залку немножко… помнет.

Девка не противилась. Припала к груди, обняла… Млеет.

А монах сипит. Запыхался. Но стремя не отпускает. Потом от него еще сильней несет. Выкупать его, что ли?

Илья уже совсем собрался будто ненароком спихнуть ромея с крутого бережка, когда взгляд остановился на заросшей лесом горе, что поднималась дальше по берегу. Над вершиной ее Илья углядел дымок. Для пожара время неподходящее, значит, живет там кто-то. А может, капище там. Сильные языческие боги, тот же Перун, к примеру, любили, чтоб их чествовали на высотах. Как раз на таких вот горах, с которых и вода, и земля – как на ладони.

Залка, девичьим чутьем угадав, что Илья задумался о другом, напомнила о себе: приласкала ладошкой по щеке.

Илья глянул на нее и пожалел, что взял с собой монаха. Сейчас бы в лесок да на травку-муравку…

А девка, хитрюга, поймала взгляд, угадала мысли (хотя что тут угадывать?) и покачала обернутой в шелковый платок головкой. Не дамся.

Однако Илья знал: уступит. Какие бы мысли ни роились под шелковым платочком, а как до дела дойдет, мысли будут отдельно, а льнущее к гридню тело – отдельно. И тут уж от Ильи будет зависеть: прислушаться ли к протестующему лепету или сделать, что обоим хочется.

Но не сейчас. Сначала надо монаха сбагрить. И посмотреть, как у тиуна дела? Обратил ли уже местных – или упираются?