Валерий Елманов - Витязь на распутье Страница 34

Да-да, атаман скоморохов не подвел, появившись на моем дворе уже на следующий день после отъезда митрополита, причем не один, а в сопровождении целого «оркестра» из полутора десятков человек.

Музыканты мне тут же продемонстрировали свое умение, при этом не просто играли, но во все горло орали какие-то шутки-прибаутки, а еще вертелись вокруг меня как заведенные – прыгали, скакали, кувыркались и демонстрировали прочие таланты из своего арсенала.

По окончании представления они немало удивились, когда я решительно забраковал их таланты, заявив, что мне от них нужна только музыка, которая пока что… и выразительно поморщился. Она действительно если и была чуть лучше, чем польская какофония, которую мне довелось слышать в Москве по случаю въезда в столицу Дмитрия, то только тем, что исполнялась тише.

Порадовало лишь одно – разнообразие инструментов. Помимо дудочников, причем разной тональности – от тоненькой свирели до басовитой дуды – здесь присутствовал рожечник, два гусляра и один игрок на смыке, как он назвал мне свою неуклюжую скрипку, столь же похожую на творение Амати или Гварнери, как шелудивая дворняга на волкодава.

– Значит, так, – сурово объявил я им. – Все, кого я зачислю нынче, будут именоваться музыкантами первого на Руси оркестра. Платить буду изрядно – по десяти рублей в год, плюс харчи и одежда, но уж поверьте, что это серебро и остальное вы у меня, ребятки, отработаете сторицей. А для начала проверим каждого, сможет ли он повторить за мной. – И взял в руки гитару.

Скоморохи иронично заухмылялись, но уже после первых извлеченных мною звуков насторожились, скучившись и завороженно слушая вначале вальс «На сопках Манчжурии», а затем полонез Огинского.

Когда я закончил играть третью мелодию – «Дунайские волны», – они еще долго молчали, но приунывшие. Затем принялись переглядываться, перешептываться и отрядили для переговоров со мной все того же атамана, который с кислым выражением лица заявил, что им таковского нипочем не сыграть, потому как… Однако причин не объяснил и лишь красноречиво развел руками.

– Будет желание – научу, Митрофан-Епифан, – твердо пообещал я. – Только для этого придется упражняться каждый день, и не по одному часу.

– Да меня на самом деле Кузьмой кличут, – сконфузился он, попросив: – Ты уж не серчай за обман, княже.

– Пока не буду, – согласился я и громко произнес: – Ну, кто согласен – подходи, начну проверять слух.

– А это на кой еще? – удивился атаман. – Чай, у нас глухих нет. – А узнав, что именно я имею в виду, вновь иронично усмехнулся и вызвался первым.

Выслушав его попытки повторить следом за мной, я на ухо, чтобы не подрывать авторитета, заметил ему, что кошки в марте орут по ночам куда приятнее, чем его дуда, затем перешел к следующему, который оказался еще хуже, и я пожалел, что поспешил со столь категоричными выводами.

Лишь четвертый проявил себя достаточно смышленым, пятого я и вовсе назвал умницей, но дальше как отрубило, пока не дошла очередь до Волобуя – совсем мальчишки, лет десяти от роду, который, как ни удивительно, сумел на своей свирели почти безошибочно сыграть услышанный им впервые от меня полонез.

Словом, в итоге из полутора десятков осталось шестеро, которым я, покосившись на смущенного атамана, пообещал показать кузькину мать, а также небо с овчинку, если они станут филонить, поскольку им предстоит играть у государя на свадебке.

Вот с тех самых пор я и репетировал с ними. Вообще-то пришлось бы уделять им куда больше времени, но выручал Волобуй – тот самый мальчишка, который в мое отсутствие снова и снова играл для тех, кто фальшивил, напоминая, как надо правильно. Мало того, так он при необходимости брал в руки инструмент особо непонятливого и воспроизводил нужные звуки на нем. Прямо тебе не Волобуй, а Вольфганг, который Моцарт.

Спустя неделю я проявил высшую степень доверия – вручил ему свою гитару, которую он тоже освоил довольно-таки быстро.

Одним словом, благодаря именно его, а не моим энергичным усилиям первый вальс бывшие скоморохи сыграли уже через две недели. Еще несколько дней ушло на необходимую доработку. Про совершенство молчу – репетировать и репетировать, но в целом вполне годилось, и я пригласил в свой терем Годуновых.

Слушали они «Дунайские волны» затаив дыхание и по окончании немедленно потребовали сыграть еще. Потом еще. Потом… Лишь когда оркестр исполнил мелодию в шестой раз, они слегка угомонились.

– Ты уж не серчай, княже, – заметил мне умиленный царевич, – одначе когда все вместях, так оно куда лучшее выходит, нежели ты один.

– Ну ты уж, Федя, излиха суров к князю, – возразила Ксения, но по ее глазам было заметно, что в какой-то мере она согласна с братом, а заступилась за меня, только чтоб я не обиделся…

Я пожал плечами – чего серчать-то, когда это вполне естественно. Как ни усердствуй на чем угодно, но с оркестром, хоть и с куцым, не сравнить, хотя все равно улыбнулся ей, поблагодарив за заступничество, и сразу же заговорщическим шепотом – Федор направился к музыкантам – предложил научить ее танцевать под эту мелодию.

Ксения ахнула, зарделась и покосилась на брата, который по-прежнему делал вид, что занят разговором с атаманом – все-таки я взял Кузьму в оркестр, причем старшим, хотя и перевел на должность барабанщика, ибо с чувством ритма у него было все в порядке.

– Да ить как же?! Поди, срамно такое учинять-то? – робко пролепетала она, но я-то видел, что на самом-то деле ей ох как этого хотелось.

Удалось уговорить лишь после того, как я пообещал, что на первых порах в просторной трапезной нас будет всего трое – я, она и Федор, а часовой на дверях получит строгое указание никого в это время – хоть потоп, хоть землетрясение, хоть гонец от Дмитрия – в терем не впускать.

Правда, поначалу возникла еще одна трудность – узнав, что в процессе танца мне надлежит держать ее за талию, Ксения вновь отчаянно замотала головой, но, подумав, поправилась:

– Токмо надо поначалу Феде моему поведать, что мы с тобой… Ну-у, что ты и я… – И вздохнув, простодушно созналась: – Я ить от тебя ждала, что ты ему сам о нас поведаешь, ан и ты, поди, тож нужных слов не сыскал.

Вот тебе и раз! Сама ведь предупреждала, чтобы я не совался. Или забыла? А впрочем, какая теперь разница, и я в тот же вечер поспешил исправиться и, улучив подходящий момент, обратился к Федору. Тот несколько удивился моему полуофициальному, а потому непривычному тону, но, узнав, в чем дело, в следующую же секунду… облегченно вздохнул и заулыбался, после чего покрутил головой по сторонам, нашел взглядом икону и, подойдя к ней, размашисто перекрестился.

– Благодарствую, господи, что услыхал ты мою молитву. – И, повернувшись ко мне, царевич поучительно добавил: – Давно пора было, а я все жду-пожду, ан ни ты, ни она никак не насмелятся. Намекнуть хотел, а то, чего доброго, до самокрутки[74] додумаются, да оробел. Опять же стыдоба – чай, негоже отцу невесты или, пущай, брату, кой в отца место, самому сватовскую речь зачинать.

– Так ты знал?! – ахнул я.

– Токмо про Ксюшу, – уточнил он. – Да и немудрено – тамо слепец лишь не узрит, яко у нее очи полыхают, егда она на тебя взирает. Ты – иное дело. Тут меня и впрямь сумнения брали. Иной день гляну на тебя да словеса твоих гвардейцев припомню, кои сказывали, яко ты ее царицей своей души назвал пред тем, как на верную погибель в Москву отправился, – ну все ясно зрю. А в иной день другое припомнится: коль любишь, дак на что ж ты обещание государю дал без его дозволения мою сестрицу замуж не выдавати, – и сызнова сумненья.

– И… что же ты мне ответишь? – осведомился я.

– Надобно сказывать али сам домыслишь? – еще шире заулыбался он и вместо ответа полез обниматься. – Ах ты ж княже мой, княже, – бормотал он. – Друже ты мой, друже. Ить я о тебе токмо в мечтаньях мыслил, чтоб по батюшкиному сказу все вышло. – Он вдруг отпрянул, спохватившись и вспомнив что-то, и строго произнес: – Да ты ведь, поди, и не ведаешь, яко он мне пред своей кончиной наказывал?

Я замялся, но потом недоуменно развел руками – мол, откуда? – решив, что ни к чему Федору знать некоторые подробности нашего с царевной путешествия. В конце концов, от меня не убудет, если я еще раз выслушаю от него то, что два месяца назад рассказывала мне Ксения.

Изложив все, он вновь с досадой помянул мое клятвенное обещание Дмитрию, но удовлетворился пояснением, что таковы были обстоятельства. Понимающе кивнув, он ограничился коротким вопросом:

– А что ж теперь делать-то станем? Плюнем на обещанное, да и…

– Нельзя, – мотнул головой я. – Никак нельзя нам с ним ссориться. Да и время не прошло, – напомнил я про длившийся глубокий траур.

– То для кого иного не прошло, – усмехнулся он, – а для тебя… Сказываю ж, батюшка сам, помирая, вас с Ксюшей благословил, да еще наказал, чтоб, ежели токмо ты руки сестрицы моей испросишь, я не глядел и не считал, сколь там седмиц да месяцев опосля его смертушки минуло. Мол, пущай хошь до сороковин – все одно, соглашайся враз да мешкать не моги.