На своем месте - Михаил Иванович Казьмин Страница 34

следовало, что последние шесть лет присяжный поверенный Карцев занимался только и исключительно обслуживанием Русского телеграфного агентства и издательства господина Смирнова. То есть, получалось, что деньги, которых «Иван Иванычу» не хватило для оплаты глушителя охранных артефактов, ему дал пусть не сам Иван Фёдорович, но контора, на него работающая. Что называется, приплыли…

Нет, конечно же, можно было предположить в этом частный интерес господина Калмыкова, но такую вероятность я оценивал как крайне низкую — вряд ли хороший присяжный поверенный (а плохого Смирнов бы уж точно не нанял) позволит своим служащим проворачивать собственные делишки в присутственные часы, а именно в такое время были, как говорил старший исправник Горюшин, переведены деньги.

Ну, Иван Фёдорович, ну, подгадил так подгадил… Вот что, позвольте спросить, такого нехорошего я ему сделал, за что он мне этакую свинью подложил? Нечто похожее на догадку, в голове было промелькнуло, но как-то очень уж быстро — не успел ухватить. Ладно, раз появилось, ещё вернётся, мне бы сейчас сообразить, как тут хотя бы что-то прояснить до более-менее приемлемой степени. Хм, а если вот так:

— Борис Григорьевич, — я понимал, что просить буду многого, но что мне оставалось? — А нельзя ли мне получить полный список служащих конторы господина Карцева?

[1] См. роман «Семейные тайны»

[2] См. роман «Жизнь номер два»

[3] Церковная молитва за здравие или за упокой в течение сорока литургий подряд

Глава 14

Новые события и новые размышления

Список Шаболдин мне пообещал, но особых надежд на эту бумагу я не питал — вряд ли «Иван Иваныч» официально числится в штате конторы, а если и числится, то уж точно не под собственным именем, которое, кстати, я не знаю, и скорее всего даже не как «Иван Иванович Иванов». Тем не менее, иметь такой список лишним не будет.

Куда как сильнее занимал меня вопрос, какое вообще отношение к этой совершенно непонятной истории с проникновением в мой дом имеет господин Смирнов. Нет, его особые отношения с Палатой тайных дел открывали тут широчайший простор для воображения, вот только ничего более-менее осмысленного у меня вообразить не получалось, даже стыдно было бы излагать, какие безумные фантазии приходили мне в голову, да и интерес они представляли бы разве что для конспирологов бывшего моего мира. К месту вспомнились и некоторые странности в поведении Ивана Фёдоровича — например, эта его постоянная привычка смотреть так, будто он подозревает меня в чём-то нехорошем. С другой стороны, сам Смирнов никогда этих подозрений не высказывал и даже ни разу на них не намекал, да и вообще, опыт моего с Иваном Фёдоровичем взаимодействия пока что оставался для меня исключительно положительным. И не только для меня — Оленька по достижении шестнадцати лет получит доступ к счёту, где её дожидаются уже почти двенадцать сотен рублей гонорара от Ивана Фёдоровича за рисунки. Да и сам Смирнов на мне уже столько заработал, что вряд ли его заинтересовала бы пожива в моём доме. Да, кстати, об Оленьке. Надо бы побеседовать с этой чрезмерно говорливой Фросей-хромоножкой, хорошо так побеседовать, вдумчиво… Но дело к ночи, так что только завтра.

Утром, ещё собираясь к завтраку, я получил неприятный сюрприз от предвидения — оно бесстрастно шепнуло, что разговора с Фросей у меня не будет. Тем не менее, к отцу я всё же отправился.

Рассказ мой боярину Филиппу Васильевичу Левскому ожидаемо не понравился. Не сам, конечно, рассказ, а его содержание. До крайности нелестно высказавшись о длинных языках вообще и об одной обладательнице этакого сомнительного достоинства в особенности, отец вызвал дворецкого Матвея Суханова и велел ему сей же час привести Ефросинью Крюкову, чем бы она ни была занята. Тут я в очередной раз понял, что просто так предвидение шуметь не станет — Суханов виновато пояснил, что дал Крюковой на сегодня выходной без содержания, очень уж Крюкова просила, сказала, что замуж собирается, вот и хочет с женихом своим что-то там уладить. А поскольку старшая из кухарок не возражала, то и он не стал. Что ж, вот тебе и предвидение…

Впрочем, предвидение или что, но раз уж дело начато, надо было довести его до сколько-нибудь внятного результата, поэтому я взял у Суханова адрес Крюковой, и отправился к ней, благо, жила она неподалёку, в переулках ближе к Яузе. Что кухарка она приходящая, в доме не живёт, я у дворецкого тоже уточнил, как и её возраст — двадцать три года. То есть по здешним понятиям Ефросинья Крюкова почти что старая дева, так что дела, связанные с предстоящим замужеством, смотрелись вполне пристойным поводом для начальственной доброты.

Маленький домик за покосившимся заборчиком, что я с трудом отыскал в совсем уж глухом переулке, встретил меня злобным тявканьем собачонки, которую от посаждения на цепь не спасли ни малые размеры, ни общая несуразная наружность. Захлёбывалась собаченция брёхом довольно долго, но никто из домика так и не вышел посмотреть, чего ради весь этот шум. Зато вышла женщина в возрасте из дома по соседству, но толку от неё оказалось немного — ничего она не видела, ничего не слышала, где сейчас может быть Фроська, даже понятия не имеет. На том соседка посчитала долг вежливости исполненным, ко мне интерес потеряла и принялась орать на несчастную псину, укоряя её, и в общем-то вполне справедливо, за то, что она своим дурным брёхом добрым людям покоя не даёт. Псина попыталась было обгавкать соседку ещё более злобно, чем до того меня, но через пару минут признала своё поражение в дискуссии и заткнулась. Признать поражение пришлось и мне, после чего я отправился домой — книга Левенгаупта сама себя не переведёт.

На следующий день, однако, выяснилось, что поражение моё оказалось даже более тяжёлым — позвонил по телефону отец и сообщил, что сегодня Крюкова на службу не вышла и мальчишка, коего Суханов отправил к ней домой, вернулся ни с чем, сказав, что дома её нет. Я посоветовал отцу обратиться к Борису Григорьевичу, отец проворчал, что так и сделает. Меня, признаться, посетили нехорошие предчувствия — знал уже, чем такое может обернуться.

…Шаболдин появился у меня вечером на другой день. Вид старший губной пристав имел настолько усталый и недовольный, что я даже не предложил ему выпить, а молча налил чарку можжевеловой да велел принести в кабинет нарезанных хлеба и ветчины. Ну и себе плеснул, так, чуть меньше, чем наполовину.

— Дело