Александр Маркьянов - Период распада часть 4 (СИ) Страница 36

Поставив ноутбук в режим стирания информации — информация не просто стиралась, на ее место записывалась другая, потом стиралась и она, потом снова записывалась, и так не меньше пятидесяти циклов… в общем длительный процесс… полковник прицепил носитель на цепочку, которую всегда носил на шее, позвонил дежурному в штаб, чтобы выслали машину и БТР сопровождения. Тому, кто обладал подобной информацией по ночной Махачкале передвигаться без бронетранспортера явно не стоило.

Дальняя ретроспектива

Осень 1991 года

Нагорный Карабах, южнее г. Шуша

Солнце — огромное, не по-осеннему жаркое, всевидящее, вставало над истерзанной войной землей, новый день не обещал покоя. Люди, соседи, те, кто жил бок о бок друг с другом еще несколько месяцев назад, восстали, чтобы с остервенением резать и убивать друг друга, разрушать свои бесхитростные жилища, построенные еще делами и отцами, утверждая свои мнимые права на этой древней земле. Нескольких месяцев хватило, чтобы забыть, как их отцы и деды жили здесь бок о бок, и никто даже не думал выяснять, чья эта земли и кому она принадлежит по праву. Сейчас же — словно морок напал на людей, и все новые и новые жертвы окропляли своей кровью свинцовые ступени новоявленного бесовского храма.

Как родилась эта злоба в душах людей? Удивительно — но потом, когда конфликт был временно приостановлен, никто не мог вспомнить его начала — осознание беды заменялось бесконечным списком взаимных обвинений. Пока, на тот день, обвинения могли предъявлять армяне — трагедия Баку и Сумгаита никем не была ни забыта, ни прощена. Ходжалы, город, позволивший армянам сравнять кровавый счет — еще был обычным, пусть и прифронтовым городом.

На тот момент война еще была партизанской — у армян, тем более армян Нагорного Карабаха почти не было ни бронетехники, ни артиллерии, ни авиации — было только оружие, были люди, взявшиеся за него, и было дикое желание отомстить и согнать азербайджанцев с этой земли, уничтожить здесь само воспоминание о них. Азербайджан же, получивший при развале Советского союза значительное количество самых разнообразных вооружений активно использовал его — вот только те, кто воевал, они уступали армянам. Нет, не в подготовке — подготовки не было ни у тех, ни у других за редким исключением. Они уступали по силе ненависти, по фанатизму, по желанию умереть ради того, чтобы другие могли жить на этой земле, говорить на армянском языке и чтобы никогда с армянским народом больше не случилось то, что случилось с ним в прошлом. Великие трагедии изменяют не людей — они изменяют жизнь и само естество целых народов. Армян изменила и сломала трагедия геноцида шестнадцатого года — ни один армянин из оставшихся в живых уже не мог быть таким как прежде. Из нации крестьян и ювелиров, армяне превратились в нацию бойцов, каждый из которых готов был пожертвовать своей жизнь ради того, чтобы убить хотя бы одного — но ненавистного врага. Вся суть перерождения отчетливо проявилась хотя бы в таком эпизоде — в семидесятых, в Лос Анджелесе один армянин, богатый и влиятельный, пригласил нескольких турков и в их числе почетного консула Турции в этом городе полюбоваться на собрание редких картин из его частной коллекции. Когда же те пришли по приглашению — армянин накинулся на них с ножом. Это был пожилой и уважаемый человек, миллионер, владелец бизнеса — но он безжалостно отринул все, чего достиг ради того, чтобы перед смертью бросить и свою маленькую монетку в копилку вековой мести[59]. Народ, в котором такой — каждый победить невозможно. Его можно только уничтожить.

Как и в большинстве гражданских и партизанских войн, война в Карабахе первого периода характеризовалась тем, что крупные города — Агджекенд, Агдаре, Аскеран, Ходжавенд, Гидрут — находились под контролем спешно создаваемой азербайджанской армии и отрядами азербайджанских ополченцев. Оставшаяся же территория Карабаха была ничьей землей, большей частью не находящейся ни под чьим контролем, а какая-то ее часть находилась под контролем армян. Ближе к границе с Арменией это были уже не партизанские отряды, это были вполне боеспособные армейские, а порой и террористические отряды. Сила армян была в том, что в отличие от Азербайджана у Армении существовала сильная и влиятельная армянская диаспора, обосновавшаяся во всех странах мира и постоянно посылающая в воюющую страну деньги, оружие и добровольцев. В отличие от азербайджанцев у армян был опыт международного терроризма — АСАЛА, Армянская секретная армия освобождения, созданная из ближневосточных армян в Бейруте и пролившая немало крови. Эти обстоятельства уравнивали чаши весов, на которых была судьба региона — а возможно и повестка дня всего постсоветского Закавказья.

Гагик Бабаян, боец одного из добровольческих отрядов армии Нагорного Карабаха лежал в лощине, откуда еще не ушел осенний, промозглый туман. У него были два ножа, автомат АКМ и три магазина к нему — больше не было, и еще три гранаты. Еще у него был бинокль и рация Алинко — его оружие, с которым он воевал во вражеском тылу уже семь дней, сегодня был восьмой. За это время он мог умереть как минимум дважды — позавчера, когда веселые армянские пушкари едва не положили пристрелочный снаряд ему на голову и вчера, когда азербайджанская пехота устроило прочесывание местности. Впрочем, пехота — это слишком громкое название для спешно набранных на улицах маленьких азербайджанских городков пацанов, экипированных с мобскладов и брошенных умирать на непонятной войне. Их никто ничему не учил — учила война, и те, кто выживал в первых боях, становились солдатами, кто погибал… туда им и дорога. Ими почти никто не командовал — в лучшем случае командирами становились бывшие милиционеры, в худшем — отслужившие когда-то в советской армии сержанты — лейтенанты запаса. Почти весь офицерский корпус расквартированных в Азербайджане частей был русским, и мало кто остался служить после того, как его переподчинили новообразованному министерству обороны Азербайджана. Мобилизованные пацаны стреляли на каждый шорох — но прочесывали местность неаккуратно, стараясь — если на них не смотрит командир — обойти те места, где действительно мог скрываться армянский наводчик. Потому что знал, что если он там и в самом деле будет — тот, кто его обнаружит, умрет первым, а потом возможно умрет еще кто-то. И они, умиравшие под разрывами мин армянских минометов и немногих имеющихся гаубиц, боялись умереть здесь, потому что артиллерийский обстрел — это своего рода рулетка, никто не знает что произойдет. Кто-то погибнет. Кто-то будет ранен и отправится в госпиталь и уже никогда не вернется сюда, на эту маленькую и грязную войну. А кто-то выживет, и будет воевать дальше, пока его жизнь не прервет пуля или осколок, или пока наверху о чем-то не договорятся. Странно — но даже тогда в девяносто первом, когда азербайджанцы обладали подавляющим превосходством над армянами — никто из них не думал о том, что они победят. Они знали, что если они вытеснят армян из одного района — они уйдут в другой, а возможно и в саму Армению — но потом они опять придут на эту землю и опять будет война. Она никогда не прекратится, пока жив последний армянин, считающий эту землю своей — а своей эту землю считали все. И поэтому, двое азербайджанских пацанов миновали лежку армянского пацана всего в нескольких шагах и ушли дальше. А Гагик перевел дух и вынул палец из кольца гранаты, которую он постоянно держал при себе. Он не собирался сдаваться в плен азербайджанским собакам — иначе как о собаках он о них не думал — и молил Господа только об одном, чтобы забрать с собой как можно больше этих. Чтобы погибнуть — не зря.

Гагик понимал, что он не дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не Або. Або[60], бывший зеленый берет из Форт-Брэгга, набиравший людей в диверсионные части чем-то выделил из строя этого угрюмого и молчаливого паренька с пылающими ненавистью глазами. Ему нужны были именно такие — молодые, фанатичные, готовые вгрызаться зубами в науку, которую он им преподавал — потому что времени учить нормально, так как учат американских зеленых беретов не было, фронт требовал людей, и он мог дать только самые основы. Но с Гагиком он занимался отдельно, иногда до глубокой ночи. Передвижение и маскировка в глубоком тылу, снайперское искусство, указание целей для артиллерии и авиации. И Гагик был способным учеником.

Сон уходил нехотя — трудно было возвращаться из сладкой темноты небытия в безжалостный свет утра. Несмотря на то, что солнце уже встало — в лощинах еще клубился сизыми комками туман и на пожухлой траве крупными каплями выпала роса. Там, где он устроился на ночевку, замаскировавшись как мог — было сыро и холодно.

Проснувшись, Гагик затрясся от холода, но большей частью — от голода. Он совершил ошибку — вышел в рейд, взяв сухпая всего на три дня, а сегодня был уже седьмой. Сухпай, даже растянутый — кончился вчера и есть было нечего. Вчера он едва подкрепил свои силы, набредя на виноградную лозу — в этом году, словно в насмешку над людьми и над творимым ими безумии был богатый урожай винограда, здесь не успел вырубить виноградники лысый пророк перестройки и старинные каменные подвалы были полны бочками, некоторые из которых закладывались еще в царские времена. Коньячный спирт, один из главных источников дохода Карабаха приходился к делу: самые старые, ценные коньячные спирты принимали внутрь, менее ценные, десяти-пятнадцати лет выдержки и младше использовали при наркозах, заправляли им машины.[61] У Гагика было две фляги, одна с водой ее к счастью здесь не так сложно добыть, родников много, вторая же — с коньячным спиртом чуть ли не пятидесятилетней выдержки — если судить по надписям на бочке, из которой он ее наполнял. Чтобы немного согреться и забыть про голод, Гагик открыл вторую флягу, смочил губы в драгоценной, цвета мореного дерева влаге, пропустил немного внутрь. Коньячный спирт обжег небо, блаженной волной провалился внутрь.