Александр Воронков - Путь Империи Страница 36

— Да уж, будет «братская помощь» от них, дождёмся! Вон, мамалыжники наступают, а эти сволочи морды наели, да по тылам сидят, только облавы на мужиков устраивают. Кого под пули посылают? Нас, мадьяр, от земли отрывают да спешно к Сибиу гонят! А австрияки за нашими спинами прячутся!.. Вот такая их «помощь»! Не нужны нам такие «братья», без них проживём, верно я говорю, земляки?

И такие речи гудели и гудели повсюду на мадьярской земле… Полнилась чаша, полнилась…

И переполнилась.

17 апреля в село вошёл и остановился на привал ландверный полк венгерских гусар, направлявшийся на соединение основным силам армии. Около часа гусары отдыхали от верховой езды, поили, кормили, чистили лошадей, подгоняли амуницию. Многие из тех, у кого водились деньжата, не преминули тайком наведаться в местную корчму, чтобы «промочить горло с дороги». Однако вскоре над улочками села зазвенели сигналы кавалерийского рожка, играющие «общий сбор». Спешенные гусары были выстроены на площади напротив сельской управы.

Спустя несколько минут из дверей жандармского управления вышла группа офицеров австрийской военной полиции. Вслед за ними фельджандармы в шлемах-пикельхаубе, которые носили исключительно австрийцы, в отличии от красовавшихся обычно в шляпах венгров, вывели троих связанных людей, одетых в смесь из гражданских вещей и формы гонведа. Руки скручены назад, на лицах засохла кровь, у одного вытек глаз и впалое веко прикрывает окровавленное отверстие в черепе.

Командир полка отдал команду:

— По-о-олк! Смир-на! Сейчас господа фельджандармы приведут в исполнение приговор над дезертирами, опозорившими своим бегством нашу славную армию великой двуединой державы! Герр ротмистр, — обратился он к жандармскому офицеру в мундире цвета бутылочного стекла с красными петлицами и обшлагами — прошу вас, приступайте.

— Ich hеre!

Nun, die Burschen, fьhren Sie dieser ungarischen Schweine zum Baum! Bereiten Sie die Stricke, fьr die Todesstrafe vor![4]

Здоровенный тучный фельджандарм, схватив за шкирку сразу двоих связанных дезертиров, поволок их к растущей неподалёку от корчмы старой сливе, под которой, видимо, в мирные времена посиживали, дымя трубками и ворча на «беспутную молодёжь» сельские старики. Второй немец в чине старшего унтер-офицера уже перекидывал через ветку мокрые верёвки с петлями на конце. С петельных узлов медленно падали в пыль мутные капли мыльной воды. Третий дезертир, тот самый, с выбитым глазом, увидев эту картину, вдруг забился в руках жандарма:

— Люди! Мадьяры! Да за что?! За что это? У меня две дочки без матери растут! Зачем мне, венгру, умирать за немецкое государство? Ааааааааауууууууууэээ!..…….. Не надоооо!!!

Он кричал без умолку всё время, пока фельджандармы волокли его к сливе, ставили на чурбак, накидывали на шею мокрую петлю… Ещё мгновение, команда оберста — командира полка:

— Beendigen Sie![5]

Чурбаки вышибаются из-под ног казнимых. Крик несчастного дезертира обрывается, хрипение, дёргающиеся на верёвках тела, вонь от содержимого самопроизвольно опорожнившихся кишечников…

Строй молчит… Только стиснутые до белизны костяшек кулаки сжимают ремни манлихеровских карабинов. Тишина…

— Es wird den ungarischen Schweinen geschehen, die nicht die Befehle erfьllen![6] — довольно усмехаясь, нравоучительно произносит жандармский ротмистр, подойдя вплотную к гусарской шеренге.

Неожиданно его взгляд испуганно застывает, рука тянется к пистолетной кабуре, однако, не завершив движения, дёргается ко рту. А в рот уже вминается, проламывая зубы, ствол карабина вольноопределяющегося Белы Франкля:

— Мадьяры! Бей!

Строй ухнул, как огромные кузнечные мехи выдыхая спёртый в груди воздух, качнулся вперёд…

— АААААААААААААААА!!!!!!

В крике выплеснулся накопленный десятилетиями страх, вековая мадьярская ненависть и презрение к немцам, все чувства оскорблённой души…

Строя не стало. Вместо него на площади закрутился коловорот гусарских шапок, мундиров, карабинов, сабель. Хлопнул пистолетный выстрел офицера, второй, третий… Но остановить обезумевшую от гнева толпу в серых мундирах было уже нельзя. За несколько минут фельджандармы и несколько успевших снискать у гусар ненависть офицеров оказались попросту растерзанными озверевшими солдатами. Толпа врывалась в помещения сельской управы, жандармского управления, крушила двери, мебель, выкидывала из окон изорванные казённые бумаги — словом, в этом безудержном стихийном бунте народная мадьярская душа разлилась во всю ширь!..

Вплоть до утра солдаты полка громили ставшие ненавистными административные здания, пили палинку, митинговали. Многие, поседлав лошадей, в одиночку и группами разъезжались по домам.

Однако разъехались не все. Утром следующего дня остатки полка — человек 900 из прежних 1275 — под командой капитана Лантоша и вольноопределяющегося Белы Франкля, развернув запретный трёхцветный штандарт, наскоро сшитый женщинами Кётетьхаза, с песней выступили навстречу своей судьбе — прекрасной и трагичной судьбе борцов за свободу Венгрии, по пути, ведущему к победе или к гибели. Ветер колыхал красно-бело-зелёный штандарт, покачивались за спинами стволы манлихеров, и звучала над колонной песня, за исполнение которой ещё вчера жандармы могли схватить и отправить в тюрьму:

…Блещет цепь, но вдвое крашеЗасверкает сабля наша.Так зачем носить оковы?Пусть клинки сверкают снова!Богом венгров поклянемсяНавсегда —Никогда не быть рабами,Никогда!Имя венгра величавоИ достойно древней славы.Поклянемся перед боем,Что позор столетий смоем!..

…Вскоре весь юг Венгрии уже был охвачен восстанием…

«Ещэ Польска не згинэла»

Хаслэм вшистких згода бендьже

И Ойчизна наша

Полковник Русской императорской армии Юзеф Романович Довбор-Мусницкий приехал в Санкт-Петербург на третий день после получения вызова из канцелярии Генштаба. По прибытии, едва переодевшись в парадный мундир, он согласно предписанию явился в здание Генерального штаба на Дворцовой площади к полковнику контрразведки Самойло.

Судя по оказанному радушному приёму, Александр Александрович был искренне рад столь оперативно прибывшему офицеру.

После того, как Довбор-Мусницкий по всей форме доложил о прибытии, хозяин кабинета с дружеской улыбкою на лице вышел из-за рабочего стола, протягивая ладонь для рукопожатия:

— Приветствую Вас в наших палестинах, Юзеф Романович! Рад видеть Вас так скоро! Не ожидал: до места вашей службы в штабе Иркутского округа от Петербурга всё же далековато!

— Спасибо господам авиаторам! отправляли грузопассажирского «Микулу Селяниновича» до Москвы, я и подсел попутчиком. А уж оттуда — поездом…

— Беседа у нас будет серьёзной и долгой, так что прошу: располагайтесь поудобнее. Сейчас нам сюда чаёк с ромом принесут, так что будем общаться со всем возможным комфортом. Полагаю, Вы понимаете, что оторваны от повседневной службы не просто так?

— Разумеется. Это очевидно.

— В таком случае ознакомьтесь с приказом Его Императорского Высочества, подтверждающие мои полномочия и абсолютную, подчёркиваю: а-б-с-о-л-ю-т-н-у-ю секретность поручаемой Вам операции.

С этими словами полковник Самойло передвинул по столу раскрытый бювар для бумаг, в котором лежал лист плотной бумаги с тиснённым золотом текстом у верхнего края: «СобствЪнный Е.И. Высочества РЪгента при Государе IмпЪраторе АлЪксЪе II Николаевиче Кабинетъ». Ниже аккуратным почерком Великого Князя было начертано:

«Полковнику Довбор-Мусницкому.

Повелеваю распоряжения предъявителя сего, касаемые до тайной операции «Белый орёл» исполнять как мои собственные. Содержание распоряжений хранить в совершеннейшем секрете.

— Итак, Юзеф Романович, прежде всего ответьте: любите ли Вы Польшу, землю своих предков?

— Странный вопрос. Как можно человеку не любить свою родину? Но увы: от былой Польши мало что осталось: язык польский остался, народ польский остался, а вот единой Польши, увы, уж нет…

— А дух? Остался ли польский дух, стремление к борьбе?

— Да, я уверен: дух Костюшко и героев тридцатого года ещё живёт. И вся польская молодёжь, услышав шелест бело-красных знамён, готова взяться за саблю! И готова погибнуть в неравной борьбе: маленькая Польша не способна одержать верх над объединёнными силами трёх могучих империй… Увы, но Россия, которой я присягнул на верную службу, самая могучая из них, и мне, как и тысячам поляков, на русской службе состоящим, с болью в душе пришлось бы делать выбор меж двумя бесчестьями: сражаться ли против своего Отечества или же нарушить крестоцелование… И, господин полковник, положив руку на сердце мне сложно сейчас сказать, какой выбор будет сделан…