Павел Дмитриев - Анизотропное шоссе [СИ] Страница 37

Весь сюжет фильма вдруг перетряхнулся в моей голове. Блестящий ум, бескорыстие и отчаянная смелость, все это безусловно важно, но… совершенно недостаточно для настоящего человека.

— Глебушка, а ведь ты бы тут к месту пришелся! — пробормотал я про себя.

Ведь Жеглов по существу уже является сталинским палачом. Для него не существует ценности человеческой жизни, свободы, переживаний. И скоро накатит волна чудовищных репрессий, где именно Жегловы отличатся неслыханными злоупотреблениями! Всякое отсутствие моральных сомнений делает их страшным орудием.[160]

Что значит — нет невиновных? Да тут едва ли не все, от последних беспризорников до высших иерархов церкви сосланы внесудебным порядком! То есть постановлением коллегии или совещания при ОГПУ, местной тройки по борьбе с контрреволюцией и прочим особым порядком. Кто спорит, удобно хватать в трамваях и на малинах щипачей, катал, дешевых хипесниц, да на основании подозрений выписывать им 49-ю статью старого УК как «социально опасным». Попробуй поспорь с правилом «вор должен сидеть в тюрьме», ведь добропорядочным гражданам нужно лишь радоваться быстрому и недорогому способу избавить общество от грязи.

Вот только откуда в Шпалерке и на Соловках столько священников, ученых, студентов, офицеров? Почему это стало нормой в Советской республике? Хотя зачем задавать самому себе глупые вопросы: там, где нет справедливых судов, нет и государства. Вместо них мафия, или что еще хуже — «правоохранители в законе», для которых на самом деле нет невиновных! Ругал под водочку секретаря партячейки? Занимаешь шикарную квартиру? Десять лет назад воевал в белой армии, получил амнистию? Не справился с повышенными обязательствами к Первомаю? Жена красавица? Загубил по безграмотности импортный станок, в попытке вытянуть безумный план? Обещал по пьяни вырыть тоннель из Ленинграда в Москву и заложить бомбу под Мавзолей? Да какая разница! Для таких, как Жеглов, все годится, даже оруэлловское мыслепреступление, лишь бы шло «в строку» с личным чувством справедливости.

Меня, как новенького, каторжане уже десяток раз успели спросить: «Что слышно в Петрограде об изменении уголовного кодекса?». Можно с ума сойти! Это не основная, а просто единственная тема, которая интересует людей, осужденных без суда, одним желанием гэпэушного клерка в чине младшего офицера! Смешно, аж плакать хочется, как, ну как может изменить положение зэка новая комбинация букв на бумаге? Однако прямо тут, сейчас, грязная, обросшая бородами и паразитами без вины виноватая толпа искренне принимает шулерскую игру! Почему люди не понимают, что тем самым они соглашаются считать себя реальными преступниками, но уже перед законами государства, а не прихотью чека?

Что это? Некая психическая болезнь — лагерная форма Стокгольмского синдрома? Дьявольская самозащита сознания, отказывающегося терпеть дикие лишения «совсем ни за что»? Или все же вбитая глубоко в подкорку идея самопожертвования ради великой цели? Как там, в непонятно рифмованном, но запавшем в память стихотворении еще живого и успешного Багрицкого?

Мы — ржавые листья на ржавых дубах…Чуть ветер, чуть север — и мы облетаем.Чей путь мы собою теперь устилаем?Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?[161]

По странной прихоти воображения в моей голове закружились совершенно неподходящие к ситуации образы полуголых папуасов, выплетающие из веток модели самолетов и гарнитуры раций в попытках привлечь с неба крылатые машины «белых людей» с вкусной едой и бусами. Казалось, я вплотную подошел к решению главной логической головоломки советской истории, но…

Поверка ворвалась неожиданно и удивительно нелепо, сразу несколько человек в заношеных кожанках, разнокалиберных фуражках, с дубинками вместо шашек и шпорами, звенящими на каждом шаге. Дежурный по роте подскочил с рапортом, вместе они пересчитали ряды… И вот долгожданный отбой на узенькой полоске дощатых нар.[162]

Через несколько минут барак спал. Переплетясь сто лет немытыми телами, на боку, иначе нет места, задыхаясь от духоты и вони, со стонами и вскриками, каторжане получали свой законный отдых.

Проснулся я от хлесткого удара по ребрам. Не разобравшись толком, вылез в проход, в готовности защищать авторитет и шмотки, но наткнулся только на безобидного с виду парня в клоунских ботинках — футбольных бутсах, из отсутствующих носков которых торчали подобия гигантских груш, набитых бумагой. Пока я продирал глаза, он неторопливо прохромал мимо с безразличным видом.

«Если не он, то кто?» — спросил я себя, потирая бок. Заглянул под нары, и тут же ответил: — Чертовы доски!

Набросанный кое-как на каркас горбыль «играл» под шевелящейся людской массой самым непредсказуемым образом. Но это полбеды, куда страшнее оказались вереницы клопов, ползающие тут и там как муравьи по стволу полюбившегося дерева. Сон сняло как рукой!

От вчерашней «ударной» работы мышцы ломило как на первое утро спортивных сборов, однако к моему немалому удивлению, именно от усталости организм успел восстановиться. Сейчас бы хороший завтрак, эдак тысячи на полторы калорий, и можно опять на лыжню, пробежать километров тридцать до обеда. От накативших воспоминаний я вскинул руки вверх и с наслаждением потянулся.

Сколько сейчас времени, черт возьми? Вопрос далеко не праздный, часы в лагере относятся к строго запрещенным предметам. Говорят, по ним можно определить стороны света при побеге. Идея бредовая, с такой же точностью можно ориентироваться по солнцу или даже мху на пнях. Скорее, администрация таким образом борется с малейшей возможностью проявить собственную организованность в противовес заданному рындой и охраной ритму жизни.

Впрочем, сколько бы ни было, топтаться без дела в проходе глупо, соседи не замедлят подумать «нехорошее». Поэтому я не стал мешкать, а поплелся вслед за разбудившим меня парнем. Против ожиданий, входная дверь в барак оказалась заперта снаружи, зато в тамбуре стояла бадья для нечистот, в которую одновременно справляли малую нужду двое каторжан. Один из них, судя по всему из соседней секции, ухмыльнулся в пародии на приветствие и, не отрываясь от процесса, подвинулся чуть в сторону — освобождая место еще и для меня. Ох, где же ты, комфортабельная, щадящая интеллигентское самолюбие Шпалерка!

— Долго еще дрыхнуть можно? — спросил я, пытаясь отвлечься от миазмов булькающей жижи.

— Мало, — лениво отозвался обладатель клоунских ботинок.

Оправившись, он перешел к короткому ряду умывальников с жестяными сосками — плескать в лицо водой, я же заторопился следом в попытке вызнать побольше особенностей местной жизни:

— Посвятишь в местные расклады? — и посулил, не заметив особой заинтересованности: — Махры отсыплю.

— Годится, — заметно повеселел немногословный собеседник.

Ну еще бы! Махорка — чуть не главная тюремная валюта. Невыносима жизнь курильщика, ведь за маленький пакетик, эквивалент трех-четырех пачек сигарет, можно легко отдать крепкие ботинки. Мне же, как жертве пропаганды здорового образа жизни 21-го века, не приходилось заботиться о сей пагубной привычке, более того, в Шпалерке удалось немного отложить на будущее с обмена на пророщенные пшеничные зерна. Теперь пришла пора тратить стратегический запас.

Добрая щепотка табака прекрасно развязала язык соседа по нарам. По результатам подробного ликбеза: «кто есть кто из командиров» и «где легко работать, а где совсем пропадать» — новости получилось ровно две. Хорошая: в лагере реально можно жить припеваючи и бояться только эпидемии.[163] Плохая: можно-то можно, но только не мне.

Причина фундаментальна и зрима: на глубоко капиталистический базис лагерного быта большевики напялили, примерно как сову на глобус, социалистическую (а проще говоря, бандитскую) идею.

То есть покупается тут буквально все. За наличные рубли можно хоть каждый день отовариваться в коммерческой лавке, в том числе деликатесами; там не переводятся вино, конфеты, сыр, сало и ветчина, в сезон свежие овощи, фрукты, даже арбузы. Специальная кустарно-художественная мастерская снабжает каторжан скобяной и бытовой мелочевкой. На самих же проклятых островах прекрасно работает ресторан, в котором играет оркестр, а девушки-официантки из женбарака принимают заказы на шампанское с икрой. Спать на общих нарах и вкалывать до усрачки на лесоповале тоже не обязательно, для солидных господ достаточно теплых местечек в администрации.

А если денег реально много, причем не в Советской республике, где их можно легко конфисковать, а где-нибудь у любящих родственников в Париже — гуляй себе в шубе на лисьем меху с бобровыми воротником, катайся на лодке с оркестром по знаменитым соловецким озерам и каналам. Или работай в свое удовольствие в биосаде, как это делает, к примеру, какой-то бразильский плантатор с любимой княжной-женой[164]. Говорят, даже дипломатический паспорт не спас пылкого кабальеро в Петрограде, когда он решил найти мать супруги, не успевшую вовремя сбежать от диктатуры пролетариата. Зато на Соловках песо-реалы помогают жить в отдельной теплой келье, да наблюдать за экзотическими зверушками, спокойно попивая кофе в романтических белых штанах и широкополой шляпе.