Борис Орлов - В окопах времени Страница 38

— Постой, Сережа, не спеши. Но ведь этого не было в нашей истории? Откуда ж оно взялось?

— Так от нас и взялось, Алексей Анатольевич! Компьютерный мозг Центра просчитал возможные варианты развития событий и выдал именно такой вердикт. Ликвидация Штамма и станет отправной точкой для развития истории Второй мировой по привычному нам сценарию. Парадокс, товарищ адмирал, но парадокс, полностью управляемый и контролируемый нами. Своего рода замкнутый круг Времени. Если сейчас в нашей реальности ничего не изменится — значит, мы сумели изменить Историю… странновато звучит, согласен, но, тем не менее, это так.

— Да уж, странновато. Впрочем, ладно, твоим научникам виднее. Ступай, а я еще поработаю. Рогова твоего, я так понимаю, отметить следует?

— Да, я пришлю предписание. Думаю, пора ему внеочередное присвоить — и на пенсию. Иначе сгорит парень, сами понимаете, какая у боевых операторов нагрузка.

— Добро. Ну, ступай, Сережа, время не ждет. Хотя последнее, спорно, конечно…

Одесса, 2009 г

Елена Горелик

НАРВСКАЯ НЕЛЕПА

«Эх, Ругодев… Городок мал, да удал. Лихим наскоком на шпагу не возьмешь. А брать надобно. Никак нельзя шведу оставить».

Понимали эту истину далеко не все, кто пришел сюда отвоевывать потерянное прадедами. Вообще-то, город Ругодев — а по-немецки Нарва — никогда Руси-России не принадлежал. Недаром на правом берегу Наровы прямо против Длинного Германа некогда был выстроен Иван-город. Крепкий город, с каменными башнями и высокими стенами, долго сдерживал рыцарей немецких, на земли русские искони зубы точивших. Равно как и бастионы ругодевские построены были ради защиты от набегов псковитян да новгородцев. Вот его-то, Иван-город, недоброй памяти царь Иван, прозванием Грозный, и упустил. Вместе со всей землей Ижорской. Нынешняя Россия Петра Алексеевича, словно вспомнив разом все давние обиды, причиненные разными немцами, заявила права на потерянное. И не только на свое. Право силы еще никто не отменял, и прерогатива сия не только у Европ имеется.

Вот и велено Петром Алексеичем Ругодев-Нарву брать. А сказать-то оказалось куда проще, чем сделать…

Бомбардами, что привезли в обозе, этих фельд-цехмейстеров бы взять да по башке приложить. Чтоб легли и не встали. Особливо царевича имеретинского Александра, даром что особа царственная. Где он столько рухляди столетней понабирал? Лафеты частью в дороге изломаны, частью уже на позициях по-разваливались, а многие расседались после первого же выстрела. Пушки да пищали времен той самой несчастливой Ливонской войны, в которую Ижору упустили. Пороха да ядер запасено ровно столько, чтоб с месячишко попалить по шведу и тут же застрелиться. От стыда. Куда Петр Алексеич смотрит? Да знай он, что тут на самом деле творится, не одна голова с плеч бы полетела…

Все же Васька Чичерин, Преображенского полка поручик, догадывался, что ведает Петр Алексеич и о пушках худых, и о припасах малых, и об иноземцах, что королевуса шведского Карла превыше государя русского, коему верой и правдой служить присягали, ставят. Там ведь на одного толкового офицера найдется десять разбойничьих рож, на хлеба русские притащившихся. Ибо в земле своей по ком тюрьма плачет, а по ком и плаха слезы проливает. Государю к морю выйти не терпится, оттого спешит, оттого армия кое-как обучена да обмундирована, оттого и воры в офицерах обретаются. Скорее-быстрее, тяп-ляп, но кое-как армию слепили. Дважды Азов несчастный брали, там этот «тяп-ляп» кровью русской ой как отлился. Так неужто не научились ничему? Видать, иноземным офицерам на русскую кровь плевать, да и свои дворяне ту же болячку подцепили. На нижние чины как на скотину смотрят. Ничего, мол, что мрут солдатики — бабы еще нарожают… Василий, Федоров сын, всякого на войне навидался. Покойничков, в баталии побитых. Повешенных и расстрелянных за разные воровства, своих и чужих. Лежит падаль — рот раззявлен, глаза никем не прикрытые уже бельмами взялись, мухи зеленые жужжат. А на рассвете-то еще живым человеком был… Страшно. Коли смерть так безобразна, помирать вовсе не хочется. Потому Васька, чтоб не быть убиту, убивал сам. И ведь жив еще. Назло всем жив.

— Кто вам сказал, милостивый государь, что эту крепость возможно взять подобным манером?

— Простите, вы о чем?

— О том, что фрунт растянут на семь верст. Войска у нас немало, однако ударь нынче Каролус, беды не оберешься.

— Его величество король Швеции не так быстр, как ему хотелось бы, — язвительно проговорил Гум-мерт, господин второй капитан Бомбардирской роты Преображенского полка, любимец государев. — В восемнадцать лет все мы имеем странную привычку переоценивать свои силы.

— Поговаривают, будто Каролус, несмотря на юные лета, неглуп и весьма горяч. Солдаты шведские его любят, ибо решителен и удачлив. Даст Бог, король саксонский пыл его поумерил. Однако, что если нет? Есть сведения, будто Каролус уже на марше.

— Мой дорогой фельдмаршал, — Гуммерт улыбается еще шире и любезнее, — все это суть эфемерные предположения. Его величество Петр Алексеевич мог быть дезинформирован, ибо кому, как не нам с вами, знать, что такое военная хитрость.

«Кому, как не тебе, стервец, знать, что сведения о Каролусе верны», — первый в истории Российской фельдмаршал, Федор Головин, весьма нелицеприятно помыслил о собеседнике. Помыслить-то он помыслил, но вслух сказал совсем иное.

— Его величество Петр Алексеевич не столь глуп и наивен, чтобы, поверив ложным россказням, тревожиться понапрасну. И наш с вами разговор, дорогой капитан, — Головин проговорил это таким тоном, что сразу дал понять зарвавшемуся немцу, кто тут командующий, — отнюдь не дружеская беседа за добрым кубком, где позволительны иные вольности в обращении.

Будь ты хоть трижды друг царю и пятижды капитан гвардии, фельдмаршальство просто так не вручают. Гуммерту пришлось вытягиваться в струнку, козырять и бегом бежать вон из палатки.

«Однако же сволочь, — подумал фельдмаршал. — И государю ведь не скажи — еще лгуном прослывешь. Верит Петр Алексеич Гуммерту словно брату родному. А я в таком деле и брату бы не стал безоглядно доверяться. Предаст, немчура. Аль продаст — невелика разница…»

Головин далеко не всякого иноземца на государевой службе почитал тайным изменником. Взять хоть генерала Вейде — честный вояка, кому присягнул, за того и жизнь положит. Но — мало таких. Ох, мало. Кто в службе русской только прибыль видит, кто авантюрами всяческими живет и служит любому, чин повыше предложившему, а кто и вовсе подсыл шведский. А как подсыла от честного отличить? И добро бы только иноземцы беспокоили — свои тоже хороши. Пороху подвезли, а ядер с бомбами — хрен… Оттого и болит голова у первого русского фельдмаршала, что кое-кто иной не головой думает, а…тем, чем сидит. За неимением головы.

«Петру Алексеичу не скажу, но тайный пригляд за Гуммертом будет, — порешил фельдмаршал. — Пускай государь гневается, коль прознает. Нам только подсыла проспать не хватало, так лучше перебдеть. Спокойнее будет».

Ох, как же ругал себя фельдмаршал, когда следующим утром недосчитались этого самого зловредного немца! Самым ругательским образом ругал, а толку-то? Повелел, дабы не возмущать солдат прежде времени, объявить, что взят Гуммерт шведами в полон. Даже барабанщика отрядил идти с письмом в Нарву, убеждать коменданта обходиться с пленным российским офицером надлежащим образом, каково с пленными шведами в русском войске обращаются. А уж как расстроен был Петр Алексеевич… «Капитана бомбардирского полка профукали, ироды! Искать! Найти и персонально представить!» Опять же, сказать легче, чем сделать. А язык у фельдмаршала так и чесался поведать государю о вчерашней беседе. «Нет, — твердо решил он. — Пусть Петр Алексеевич сам уверится в том же, в чем и я уверился. Надежнее будет».

Недолго искали немца. В Нарве обнаружился, сучонок. Шереметев с дороги отписал:«По письму твоему о Гуморе, заказ учинен крепкий. Чаю, что ушел в Сыренск или в город. А здесь уйти нельзя. Если ушел к королю, великую пакость учинил; а если в город, опасаться нечего». Как же, нечего! Головин настоял, чтобы военный совет обратился к государю с просьбой покинуть остров Кампергольм. И ведь не ошибся: на следующий же день шведы числом полтораста сделали вылазку на сей островок. Стрельцов человек сорок с полковником Сухаревым вкупе побили да полковника Елчанинова в полон взяли. А коли государь бы там оказался?..

Петр же Алексеевич от предательства лучшего друга пребывал в таком гневе, что Головин лишь подивился мягкости его повеления: всех иноземных офицеров шведской нации из армии изъять, в Москву отправить и против Швеции более не употреблять.

— Кому верить? — царь в гневе так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули давно опорожненные кружки. — Кому верить, Федор, если ближний товарищ предал? Аль не приближать боле никого к себе? Не могу я так!