Попаданец в себя, 1960 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич Страница 38

— Лялька, не гони волну. Схожу я в милицию, побалакаю, справки покажу. И для института есть у меня ходатайство общественности больницы № 2 города Биробиджана. Просят меня, как пострадавшего и потерявшего частично память, восстановить на курсе с доздачей пропущенного, естественно. Горком подписал.

— Не фига себе, — сказал брат растеряно, — съездил себе в армию!

Глава 29

В милиции следователь оказался противным человеком. Раньше у меня с Кировским РОВД никаких противоречий не было, напротив — мы тут дружинили раз в месяц, ходили с красными повязками по району, шпану шугали. Да и участковый был фронтовиком, понимающий старшина. Разберется, пожурит отечески и все.

И вот сидит такой чиновник средних лет и думает: я тебя, профессорского сыночка, или посажу, или на деньги обую. Буквально на роже у него это написано.

В одном следак ошибся, он про попаданцев не был осведомлен. Он думал, что имеет дело с книжным юношей и богатой семьи, который побежит к маме, а та уж смекнет про барашка в бумажке. Но тертый-жеваный старичок в теле юнца решил иначе и пошагал прямо на улицу Литвинова, в КГБ.

Приняли тепло, в этом Комитете всегда посетителей встречали хорошо. Я признаться эту организацию всегда уважал и до сих пор уважаю. Образованные, корректные сотрудники, высокие профессионалы. В большинстве.

Я специально напомнил о своем грехе с пистолетами, добавил:

— Вот я учусь иностранным языкам. Уже знаю три, но еще намерен выучить арабский. Думаю, что государственной безопасности полезно иметь лояльного полиглота, мало ли как сложится его жизнь и чем он окажется полезен родному государству.

То есть, конкретно предложил себя в сексоты.

Но заключать со мной сделку оперативник не захотел. Правда, следаком продажным заинтересовались. Назавтра явились, обвешали маму аппаратурой, деньги дали особым образом обработанные и поймали хитрожопого на взятке[52]. Должным образом задукоментировали, следака — в КПЗ, дело — в прокуратуру, меня с мамой — домой. Поблагодарили за бдительность, довезли до подъезда.

В институте тоже удалось восстановится. С доздачей хвостов. Так что, сижу под маминым крылом, зубрю. Дачу мою, как выяснилось, мой адепт промотал, выгнал его оттуда хозяин, специально приезжал по ябедам соседей. Где и с кем еще юнец испортил отношения пока не знаю. Зубрю, нос за двери не кажу. Даже на кладбище поболтать с духами не езжу.

Нет, вру — один раз съездил, но не на действующее, а там где парк на могилах разбили, центральный. Иерусалимское называлось, но никакого отношение именно к евреям не имело, там разные люди покоятся.

Так попался мне там такой маразматик, видимо охотник бывший, представился Савельичем и заныл, заныл без знаков препинания, то бишь, без пауз, а также без интонационных нюансов… И самое обидное, что уйдешь от могилы, а он все равно в голове, и нудит. Километра два нудел, потом отстал:

”… Я его держу, а он плачет, ну знаешь, как ребенок. А мать вокруг ходит. Я стреляю, а темно уже, и все мимо. Потом, вроде, попал. Ему лапки передние связал, он прыгает, как лошадь. Искал, искал ее — нету. А он отпрыгал за кустик, другой и заснул. Я ищу — не ту. Думаю: вот, мать упустил и теленка. А он лежит за кустиком, спит. Я его взял, он мордой тычется, пищит. Я его ножом в загривок ткнул. А живучий! Подвесил на дерево и шкурку чулком снял, как у белки.

Вышло на полторы шапки, хороший такой пыжик, на животе шерстка нежная, редкая, а на спине — хорошая. А мать утром нашли с ребятами в воде. Я ей в голову попал, сбоку так глаз вырвало и пробило голову. Мы там ее и бросили, в воде, — уже затухла. Через месяц шел, смотрю — на суше одни кости. Это медведи вытащили на берег и поели. Геологу сказал: ты привези мне две бутылки коньяка и помидор. Шкуру эту вывернул на рогатульку, ножки где — надрезал и палочки вставил, распорки. Когда подсохла, ноздря прямо полосами отрывалась. Сухая стала, белая. Я ее еще помял. Хорошая такая, на животе реденькая, а на спинке хорошая. А он, гад, одну бутылку привез, а помидор не привез”.

Здорово энергию оттягивают такие покойники-вампиры. Если кто-то обрел способность разговаривать с ними, помните — можно и помереть, если такой «Савельич» присосется.

Я даже золотые червонцы не спешил реализовывать, хотя знал пару надежных стоматологов, которые купили бы его. Затаился. Не то что напугался, просто жалко новую, вторую жизнь расходовать на зону и тюрьмы. В прошлом две ходки (два срока заключения) отбыл — и хватит.

Новый год встречал с семьей. Наши отношения устаканились, чему немало способствовала амнезия, подтвержденная справкой. Более того, прошел через двор в папину бывшую клинику, там командовал его ученик Мищарин[53], вылущил мендалины за пять минут. И домой пошел — легкая операция.

Надеюсь, что ангины меня больше мучить не будут.

Новый год встречали радостно. Я очень ждал этого праздника, готовился к нему.

В детстве Новый год был лучше даже Дня рождения. Маленьким я очень любил праздники. Потому что в праздники к его родителям приходили гости. И среди них семья Семенченко, отец которых работал где-то в совнаркоме, аего дочка Наташа была на год меня старше.

Естественно, что праздники нравились мне еще и праздничным ужином. Сперва стол покрывали белой праздничной скатертью, потом на скатерть ставили приборы и начинали выкладывать закуски. В круглых тарелках лежали тоненькие кружочки колбас, ветчины, буженины, в продолговатых тарелочках нежились в масле шпроты и сардины. В глубоких мисках горбились разнообразные салаты. Еще были тарелочки с огурчиками, грибами, помидорами. Между ними выстраивались бутылки с вином, водкой и коньяком. Женщины пили вино, а папа и Семенченко-отец пили коньяк. Семенченко мама всегда говорила Семенченко-отцу, чтоб он не пил каждую рюмку до конца, “не на поминках”, мол. Но он кивал ей: “да, милочка”, - и все равно пил до конца.

Вино или шампанское наливали и детям — мне и Наташе. Чуть-чуть, на донышко. И тогда мы чокались вместе со взрослыми. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики.

Потом закуски убирали, мама торжественно вносила горячее. Иногда это был гусь, иногда — индейка, иногда — жареное мясо с картошкой и зеленым горшком. Мясо бывало зажарено куском и я никак не мог научиться отрезать от этого куска маленькие кусочки тупым столовым ножом. И удивлялся, как это получается у взрослых.

После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили курить на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Я же с Наташей шел в папин кабинет, где мы возились, как плюшевые медвежата. Наташка была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить меня и сесть верхом. Мне не было обидно проигрывать, все же Наташка была выше ростом, девочки всегда растут быстрей мальчиков.

Потом из столовой слышались звоны чайного сервиза, все вновь собирались за столом, и мама вносила блюдо с тортом.

Мама обычно пекла один из трех тортов: наполеон, безе или шоколадный. Наполеон мне не нравился, что вкусного в слоеном пирожном с белым кремом, пускай даже это пирожное огромное и круглое. Безе мне тоже не нравился, я не понимал вкуса сахарных яичных белков, из которых делалась большая часть торта. Зато шоколадный торт я до сих пор обожаю. В мамином исполнении это был толстенный торт из нежного бисквита (мука с примесью манной крупы), с тройным слоем крема, а поверх торта лежали неровные куски шоколада.

Никогда в жизни после смерти мамы мне не довелось есть такой торт. И рецепт частично утерян. Все подражания были жалкими и не такими вкусными.

После чая взрослые начинали прощаться, собираясь уходить. Прощанье обычно затягивалось минут на тридцать, Мы с Наташей вполне могли еще поиграть. Возиться после такой сытной еды не хотелось, обычно мы тушили свет и рассказывали друг другу страшные истории, держась за руки, чтоб не так было страшно.