Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко Страница 39

— Потому что знаю их. Османы сильны лишь при трёхкратном превосходстве в числе, сейчас и двух не наберётся. В артиллерии у нас преимущество, не считая бронеходов, они — тоже артиллерия, но подвижная и защищённая. Первую битву мы не просто должны выиграть. Я обязан сохранить армию достаточной силы, чтобы очистить Крым от нехристей. Тут, к сожалению, время против нас играет. Они подвозят подкрепления морем, а Черноморский флот совершенно расстроен. Хотя пару сюрпризов моряки обещают… Посмотрим!

От Паскевича я ушёл в противоречивых чувствах. Решимость и уверенность командующего подкупают, но не чрезмерны ли они? И что касается планов — по Бородино хорошо известно, что современные большие баталии никогда не проходят по заранее написанному сценарию. Можно расставить орудийные стволы строго по «Общим правилам для артиллерии в полевом сражении» генерала Кутайсова, а кавалерию и инфантерию в соответствии с наставлениями генерала Клаузевица, изгнанного из нашей армии Демидовым за германское происхождение. Далее же начнётся действо непредсказуемое. В нём, как любил говаривать штабс-капитан Николай Толстой из артиллерии моей бригады, как во всяком практическом деле — ничто не может быть определено и всё зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, и никто не знает, когда она наступит. Может, Паскевич и хороший полководец, но не Суворов он. Хотя тот же штабс-капитан и бригадный философ утверждает, что не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему во благо отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твёрдо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец.

— Что же вы предлагаете, Николай Ильич? — спросил как-то я у него, вытянув ноги на привале после того, как батальоны разбили лагерь на ночную стоянку.

— В первую голову — не брать пленных, — безапелляционно заявил тот. — Это одно изменило бы всю войну и сделало её менее жестокой. А то мы играем в войну — вот что скверно-с, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом.

У меня в голове перемкнуло… Клянусь всеми своими бронеходами, я уже слышал эти слова! Начал аккуратно расспрашивать артиллериста о семье, о детях. Тот охотно рассказал о жене, о её наследном имении в Тульской губернии, поместье называется Ясная Поляна, Бог пятерых деток послал Николеньку, Сергея, Дмитрия, Льва и младшенькую Машу.

Вот так совпадение! Пушкарь прочитал мне кусочек из «Войны и мира». Книга не написана ещё сыном его Львом Николаевичем, зато я знаю, откуда гений русской прозы нахватался престранных рассуждений «не брать пленных», так плохо вяжущихся с привычным толстовством. Эх, жаль, что «Войну и мир» учил только в школе и помню не очень, а до её написания в этом мире вряд ли доживу. Но если уцелею в ближайший месяц, всенепременно приеду в Ясную Поляну посмотреть на великого писателя.

А ещё где-то живёт Гоголь, с его «тиха украинская ночь…».

Да, тиха украинская ночь, чей покой нарушается лишь негромкими звуками отдыхающего военного лагеря. Глядя на звёзды, которые, быть может, через неделю увидят в степи одни только трупы сидящих вокруг меня солдат и унтеров, пока живых, я мягко возразил Толстому:

— В вас говорит горячность молодости, штабс-капитан. Не удивлюсь, если к зрелости и умудрённости опытом вы начнёте проповедовать иное — непротивление злу и насилию.

Разумеется, офицер не мог понять моего стёба.

— Быть не может! Простите, ваше превосходительство, а только странно всё это — покорность, непротивление… Клянусь, что никогда подобного вещать не буду. Вдруг, не дай Бог, последователи найдутся, слово какое придумают, «толстовство», например, — офицер даже фыркнул от неприятия им самим нарисованной картины. — Да и нет у меня склонности к писанию, разве что детям моим Бог даст талант… Нет, уж лучше на поле боя остаться-с, в обнимку с убитым мною османом.

В вечерних разговорах да в дневных мучениях, прерываемых короткими часами отдыха, минули дни. С тоннами пыли на плечах русская армия вышла к Днепру, чуть не выпив его в десятки тысяч человечьих и лошадиных глоток.

Черепанов с подручными срочно наладил бронеходы. Железные повозки украсились орудиями в носовой части, прицепными тележками сзади, приобретая сходство с вооружёнными железнодорожными локомотивами. Дав отдых дивизии, я безжалостно начал муштру, репетируя действия совместно с бронеходами. Чтобы зря не жечь уголь, их изображали обычные подводы, а инфантерия, став в каре тремя плутонгами, училась ходить, останавливаться, перестраиваться в шеренги для ружейной пальбы. Плохо, что обращению с винтовальными ружьями, или винтовками, у коих в стволе нарезы под пули удлинённой формы, а патроны с пистонами и в медных гильзах, солдаты не обучены, для экономии припасов тратить их не положено. Я позволил лишь выстрелить по пять раз, чтоб узнали как заряжать и целиться.

Большая же часть пехоты — со старыми ружьями с гладким стволом, прицельно стреляющими всего на несколько сот шагов. Так что Паскевич проявил благоволение, выдав винтовки моему воинству.

В артиллерии тоже смесь старого и нового. Бронзовые пушки, сохранившиеся с наполеоновских войн, а частию и отобранные у врага, в большинстве своём составляют бригадную артиллерию. А уж в конно-пушечных полках чего только нет! Пушки, единороги, мортиры от десяти до двадцати фунтов самых разных систем и под какой хочешь заряд — новая имперская армия просто не успела прийти к единообразию и пребывала в излишней пестроте артиллерийского оружия.

Однажды командир бронеходного полка сообщил о готовности и пригласил нас со Строгановым и с офицерами ознакомиться с сим необычным агрегатом, чтобы в бою пехотинцы имели представление, с чем воюют. Рассказывал Черепанов, не слишком ловкий в речах, но отменно знающий аппарат, коль в его постройке сам участвовал.

Диковинная железная повозка, смонтированная на мощной раме, опиралась на две пары колёс. Передние небольшие, укреплены были на тележке, напоминающей локомотивную. Задние, выше роста человека, до оси накрыты снаружи железным листом толщиной в палец. Сама ось кривой формы, в её середину упираются два бруса, названные инженером «шатуны». За этот день мои офицеры услышали массу незнакомых слов, и лишь часть из них имела английские и французские