Анатолий Дроздов - Господин военлёт Страница 4

Я снова недооценил бывшего актера. Он решил, что суд по обычаю гор выигрышнее российского. Убедил спонсоров. По диаспорам в России пошла информация… Если человек сидит дома, не высовываясь за порог, найти его трудно. Продукты мне приносили, но за водкой требовалось ходить. Как сохранить инкогнито человеку, лицо которого часто и крупным планом показывали по телевизору? Когда я возвращался с очередной добавкой, ко мне подошли. Случись это месяцем раньше, я бы отбился: бандитов было всего трое, а стволами они могли маму пугать: у подъезда жилого дома стрельба – дело стремное. Милиция приехать может… Завязалась драка, и мышцы, ослабшие за месяц пьянства, подвели. Меня двинули по голове рукояткой пистолета, запихнули в машину, а уж там вкололи снотворное…

Очнулся я в яме. Где я и почему, объяснять не требовалось. В каждом ауле есть такие ямы, и не одна. Торговля людьми – давний бизнес этих мест, в девяностые он пережил невиданный подъем. Меня похитили не мстители, те бы просто убили. Пленника следовало выгодно продать, а что с ним станет, абреков не волновало. Мне предстояло жить ровно столько, сколько уйдет на торг. Судя по тому, что говорили прятавшие меня друзья, торг не должен был затянуться.

Надо мной не издевались, не били – продавцам это без нужды. Меня даже сносно кормили; не досыта, конечно, но не голодал. Похитители были разумными людьми: чем лучше выглядит товар, тем дороже стоит. Я даже не плавал в нечистотах: в яме стояло помойное ведро, куда я справлял естественные надобности. Раз в сутки ведро подымали на веревке и возвращали пустым.

О чем я думал в той яме? Ни о чем. Мелькало легкое сожаление, что не доживу до первого юбилея – в январе мне исполнялось 25. Но больше хотелось, чтоб смерть пришла быстро. Умом я понимал: это невозможно. За такие деньги и чтоб просто убить? Черноголовые устроят представление, они это любят. Будут кривляться, надувать щеки, зикр станцуют. Потом примутся резать… Однако человеку свойственно мечтать, вот я и мечтал. Убить себя я не мог – нечем. Ножа нет, бритвенного лезвия тоже, даже иголки нет – на этот счет меня обыскали тщательно. А вот шнурки на ботинках оставили. Петлю сделать было нетрудно, только за что зацепить? И все же пригодились мне те шнурки…

На седьмой день – в яме было постоянно темно, и я считал дни по вынесенным ведрам – в яму скинули лестницу. Ко мне спустился гость. Я ожидал бородатого абрека, обвешанного оружием, и на всякий случай приготовился, но это оказался старик. Маленький, тщедушный, с гладким подбородком. Даже в той ситуации меня колотнуло: «черный» – и без бороды? Лицо старика покрывали морщины, сколько ему лет, я толком не разглядел – темно было. В руках старик держал какую-то плошку с фитильком, какой от нее свет? И хорошо, что это была плошка, от фонаря я бы ослеп. Старик поставил плошку на земляной пол, сел и поджал ноги. Я подумал и устроился напротив. Плошка горела посреди, не то разделяя нас, не то объединяя.

– Ты убил женщин из прихоти? – спросил старик. Голос у него был на удивление молодой, и по-русски он говорил чисто.

Я утвердительно кивнул. Какая разница?

– Сам?

Снова кивок.

– Врешь! – спокойно сказал старик.

Я не стал спорить. Вру, так вру.

– Выгораживаешь друзей, – вздохнул гость, – берешь вину на себя. Это достойно, но лгать не к лицу воину. Расскажи, как было!

Я подумал и рассказал.

– Так я и думал! – сказал гость по завершении. – Ты всего лишь исполнил приказ. Те, кто отдал его, были правы: в машине ехали «черные вдовы».

Я удивился: абреки утверждали совершенно другое.

– Одна из погибших – моя дочь, – сказал старик и притих.

Я молча смотрел на него. Мои глаза привыкли к свету, и я разглядел: борода у гостя просто-напросто не росла, всего лишь несколько волосков.

– Они забрали ее у меня, – продолжил старик. – Выдали замуж за эту скотину эмира. Вы убили его, и я обрадовался: дочь вернется ко мне! Ее не отпустили, а я не мог им помешать. Я плакал, когда узнал, к чему ее готовят. Аллах запретил убивать невинных, дочь ждал ад. Ты уберег ее от самого страшного, однако стал моим кровником.

Я насторожился: в горах кровников режут.

– Я хочу, чтоб ты вернул мне дочь!

Старик был явно не в себе, и я успокоился.

– Покажи руку!

Я протянул ему ладонь. Он взял ее сухонькими пальчиками, развернул к огню и некоторое время рассматривал линии.

– Ты сможешь! – сказал удовлетворенно. – Ты сильный, но несчастный. Ненависть поведет тебя через страдания, а потом ты поймешь… – Он извлек из кармана кувшинчик. – Пей!

Я медлил.

– Ты боишься смерти?

Я взял кувшинчик и опорожнил. Я надеялся, что это яд. Или хотя бы водка. Это не было ни тем, ни другим. Маслянистая, пряная жидкость протекла в желудок, на мгновение меня повело. Но затем зрение вернулось, я почувствовал необыкновенную легкость в теле. Казалось, взмахни руками – и полетишь. Однако я твердо сознавал: не получится. Старик внимательно следил за мной, затем забрал кувшинчик и спрятал в одежде.

– Сегодня они сторговались, завтра ты умрешь! – сказал гость, вставая. – Ты воин, смерть встретишь достойно. Держи!

Это была «хаттабка», самодельная ручная граната, популярная у абреков. Стандартный армейский запал, облегченный заряд. Удобно носить, легко применять. Маленькая, но смертельно опасная штучка. По убойной силе уступает обычной гранате, но в радиусе пяти метров не уцелеть. Я жадно схватил оружие.

– Почему вы мне помогаете?

Он остановился у лестницы, улыбнулся. В зыбком свете плошки улыбка показалась зловещей.

– Я помогаю себе.

– Почему вы не убили меня?

– Ты получил бы искупление, а я – остался без дочери. Она у меня единственная. Тебя убьют другие. Я не хочу, чтоб тебя резали, как барана, ты этого не заслужил. Воину важно умереть достойно, скоро ты это поймешь. Соблюдай правила, и заслужишь милость.

Я не понял и показал «хаттабку»:

– Они могут узнать, кто дал ее мне.

– Никогда! – спокойно ответил старик. – Страж наверху забудет о моем приходе, а ты не скажешь. Воин, которого предали, сам не предает. Если он воин. Прощай!

В тот миг мне стало пронзительно стыдно, как будто меня уличили в постыдных мыслях…

2.

– Павел Ксаверьевич! Господин прапорщик!

Меня трясут за плечо. Какого черта? Кто такой Павел Ксаверьевич и что он тут делает? Открываю глаза. Надо мной встревоженное лицо с вихрастой челкой. Поручик Рапота… Павел Ксаверьевич – это я.

– Вы скрежетали зубами и ругались во сне, – говорит Сергей, убирая руку с плеча. – Вам плохо? Позвать доктора?

– Все хорошо, поручик!

Он смотрит недоверчиво.

– Обычный кошмар. Вам не снятся?

Он отрицательно качает головой. Счастливчик!

– У нас с вами дело, – я чуть не сказал «мероприятие». – Уговор в силе?

– А вы… – он все еще сомневается.

Я смеюсь, и он улыбается в ответ.

– Пять минут четвертого! – Рапота щелкает крышкой часов. – Самое время!

Одеваемся и выходим в коридор. Здесь суета: ковыляют на костылях раненые, санитары несут носилки, пробегают сестры милосердия с утками и бинтами. Никому нет дела до выздоравливающих офицеров, решивших погулять. В руках у одного корзинка – тоже ничего удивительного. Выходим за ворота поместья, по пути Сергей объясняет, что эту усадьбу реквизировали у владельца под госпиталь. Идем вдоль ограды и сворачиваем в парк. Деревья вдоль дорожки старые, с частыми узловатыми ветками. Листья только-только пробиваются, но даже сейчас в парке сумрачно. Почему-то приходит на память: «Темные аллеи». Так называлась книжка, которую я читал в госпиталях. Я там читал постоянно – больше заняться было нечем…

Аллея выводит нас на берег пруда, старого, сильно заросшего, но вполне живописного. На берегу стоит беседка с ажурными стенками из тонких реек. Кое-где рейки сгнили, образовав дыры. Деревья вкруг пруда стоят грустно и молчаливо. Странно, но это не портит очарования – в увядании тоже есть красота. Почему-то решаю, что владелец поместья не слишком переживал насчет реквизиции. Во-первых, ему заплатили: при царе с этим было строго. Во-вторых… Красота красотой, но я бы здесь от тоски загнулся!

– Правда, замечательное место! – радуется поручик. – Люблю здесь бывать. Сижу, курю, мечтаю… – Он вдруг краснеет.

Делаю вид, что не обратил внимания. Разумеется, мечтает. О подвигах, славе, Оленьке. В госпиталях мы тоже мечтали. Чтоб отпуск дали или сестра приголубила. Много нас было, раненых лейтенантов, всем сестер не хватало…

Накрываю столик салфеткой и выкладываю на нее закуски. Вот ведь Тихон Ефстафьевич, и посуду не забыл! Зря грубил человеку! Тарелки, вилки, даже граненые стопки – все в двух экземплярах! Увижу в следующий раз – расцелую. А вот штопора нет! В бутылке с коньяком винная пробка.