Александр Бушков - Д`артаньян – гвардеец кардинала. Книга первая Страница 4

– Простите?

– Ах да, я и забыл… – спохватился д’Артаньян. – Он давно переменил имя на де Тревиль…

– Капитан королевских мушкетеров?

– Он самый, – ликующе подтвердил д’Артаньян, видя, что трактирщик на сей раз не на шутку ошеломлен. – А приходилось ли вам слышать о господине де Кавуа?

– О капитане гвардейцев кардинала?

– Именно.

– О правой руке великого кардинала?

– Уж будьте уверены, – сказал д’Артаньян победным тоном. – Ну так как же, любезный хозяин? Как по-вашему, способен чего-то добиться человек, располагающий рекомендательными письмами к этим господам, или мне следует оставить честолюбивые планы?

– О, что вы, ваша cветлоcть… – пробормотал хозяин, совершенно уже уничтоженный. – Как же можно оставить… Да я бы на вашем месте считал, что жизнь моя устроена окончательно и бесповоротно…

– Не сочтите за похвальбу, но я имею дерзость именно так и считать, – заявил д’Артаньян победительным тоном истого гасконца.

– И вы имеете к тому все основания, ваша милость… светлость, – залепетал хозяин. – Бога ради, не прогневайтесь, но я задам вам один-разъединственный вопрос… – Он поднялся с расшатанного стула и откровенно присмотрелся к д’Артаньяну в профиль. – Не может ли оказаться так, что вы имеете некоторое отношение к покойному королю Генриху Наваррскому? Неофициальное, я бы выразился, отношение, ну вы понимаете, ваша светлость… Всем нам известно, как бы это поделикатнее выразиться, о склонности покойного короля снисходить до очаровательных дам, почасту и пылко, и о последствиях этих увлечений, материальных, я бы выразился, последствиях…

Д’Артаньян уставился на него во все глаза, не сразу сообразив, что имел в виду трактирщик. Потом ему пришло в голову, что любвеобилие покойного государя и в самом деле вошло в поговорку, а незаконных отпрысков Беарнца разгуливало по Франции достаточно для того, чтобы составить из них роту гвардии.

– Почему вы так решили, милейший? – спросил он с равнодушно-загадочным видом, польщенный в душе.

Трактирщик расплылся в улыбке, крайне довольный своей проницательностью и остротой ума.

– Ну как же, ваша светлость, – сказал он уже увереннее. – Я – человек в годах, и в свое время через мои руки прошло немало монет с изображением покойного короля. Вот, изволите ли видеть, сходство несомненное…

Он двумя пальцами извлек из тесного кармана серебряную монету в полфранка, вытянул руку, так что монета оказалась на значительном удалении от глаз, и взором знатока окинул сначала профиль покойного Беарнца, потом д’Артаньяна. И заключил с уверенностью, свойственной всем заблуждающимся:

– Тот же нос, та же линия подбородка, силуэт…

Д’Артаньян, напустив на себя вид скромный, но вместе с тем величественный, смолчал, сделав тем не менее значительное лицо. Он не спешил объяснять трактирщику, что есть некие черты, свойственные всем без исключения гасконцам, так же как, к примеру, фламандцам или англичанам – очертания носа и подбородка, скажем… В конце-то концов, сам он ни словечком не подтвердил умозаключения трактирщика, так что совесть его, пожалуй что, чиста. Вот если бы он собственной волей произвел себя в самозванные потомки Беарнца…

– Есть вещи, любезный трактирщик, о которых следует помалкивать, – сказал он значительно. – Негоже мне сомневаться в добродетели моей матушки…

– О, я все понимаю, ваша светлость! – заверил трактирщик живо. – Значит, вы изволите держать путь в Париж…

– Да, вот именно. Но я не хотел бы…

– Вы можете быть уверены в моей деликатности, – заверил хозяин. – Я многое повидал в жизни. Ваш скромный вид, ваша, с позволения сказать, лошадь… Что ж, это умно, умно… Никому и в голову не придет, что под личиной такого вот…

– Что вы имеете в виду? – вскинулся д’Артаньян, которому кровь ударила в голову.

– О, не сердитесь, ваша светлость, я лишь хотел сказать, что вы великолепно продумали неприметный облик, когда пустились в путешествие… И все же… Быть может, вам понадобится слуга? Негоже столь благородному дворянину, пусть и путешествующему переодетым, самому заниматься иными недостойными мелочами…

– Слуга? – переспросил д’Артаньян. – А что, вы имеете кого-то на примете?

Предложение хозяина пришлось как нельзя более кстати, ибо прекрасно отвечало его собственным планам. Явиться в Париж в сопровождении слуги означало бы подняться в глазах окружающих, да и в собственных, на некую ступень…

– Имею, ваша светлость, – заторопился хозяин. – У меня тут прижился один расторопный малый, которого я бы вам с превеликой охотой рекомендовал. Право слово, из него выйдет толковый слуга, вот только сейчас у него в жизни определенно наступила полоса неудач…

Он так многозначительно гримасничал, что д’Артаньян, начиная кое-что понимать, осведомился:

– Он вам много уже задолжал?

– Не особенно, но все же… Два экю…

Ощутив некое внутреннее неудобство, но не колеблясь, д’Артаньян решительно вынул из кошелька две монеты и царственным жестом протянул их хозяину:

– Считайте, что он вам более не должен, любезный. Пришлите его ко мне сию минуту.

Его невеликие капиталы таяли, но сейчас были вещи и поважнее тощавшего на глазах кошелька… Хозяин, выскочив за дверь, почти тут же проворно вернулся в сопровождении невысокого малого, одетого горожанином средней руки, с лицом живым и смышленым. На д’Артаньяна он взирал со всем возможным почтением. Тот, надо сказать, представления не имел, как нанимают прислугу. На его памяти в родительском доме такого попросту не случалось, те немногие слуги, что имелись в доме, были взяты на место еще до его рождения и всегда казались д’Артаньяну столь же неотъемлемой принадлежностью захудалого имения, как высохший ров и обветшавшие конюшни. Однако он, не желая ударить в грязь лицом, приосанился, сделал значительное лицо и милостиво спросил:

– Как тебя зовут, любезный?

– Планше.

– Ну что ж, это легко запомнить… – проворчал д’Артаньян с видом истинного барина, для которого нанимать слугу было столь же привычно и естественно, как надевать шляпу. – Есть у тебя какие-нибудь рекомендации?

– Никаких, ваша милость, – удрученно ответил малый. – Потому что и не приходилось пока что быть в услужении.

Д’Артаньян подумал, то они находятся в одинаковом положении: этот малый никогда не нанимался в слуги, а сам он никогда слуг не нанимал. Однако, не желая показать свою неопытность в подобных делах, он с задумчивым видом покачал головой и проворчал:

– Нельзя сказать, что это говорит в твою пользу…

– Ваша милость, испытайте меня, и я буду стараться! – воскликнул Планше. – Честное слово!

– Ну что ж, посмотрим, посмотрим… – процедил д’Артаньян с той интонацией, какая, по его мнению, была в данном случае уместна. – Чем же ты, в таком случае, занимался?

– Готовился стать мельником, ваша милость. Так уж получилось, что я родом из Нима…

– Гугенотское гнездо… – довольно явственно пробормотал хозяин.

– Ага, вот именно, – живо подтвердил Планше. – Доброму католику там, пожалуй что, и неуютно. Вот взять хотя бы моего дядю… Он, изволите ли знать, ваша милость, поневоле притворялся гугенотом, так уж вышло, куда прикажете деваться трактирщику, если ходят к нему в основном и главным образом гугеноты? Вот он и притворялся, как мог. А потом, когда он умер и выяснилось, что все эти годы он был добрым католиком, гугеноты его выкопали из могилы, привязали за ногу веревкой и проволокли по улицам, а потом сожгли на площади.

– Черт возьми! – искренне воскликнул д’Артаньян. – Куда же, в таком случае, смотрели местные власти?

– А они, изволите знать, как раз и руководили всем этим, – поведал Планше. – Вы, ваша милость, должно быть, жили вдалеке от гугенотских мест и плохо знаете, что там творится… Особенно после Нантского эдикта, который они считают манной небесной…

– И что же дальше?

– А дальше, ваша милость, не повезло уже мне. Вам не доводилось слышать сказку про мельника, который на смертном одре распределил меж сыновей наследство таким вот образом: одному досталась мельница, второму – мул, а третьему – всего-навсего кот?

– Ну как же, как же, – сказал д’Артаньян. – В наших местах ее тоже рассказывали…

– Значит, вы представляете примерно… Вообще-то, у нас было не совсем так. Надо вам сказать, двух моих младших братьев отец отчего-то недолюбливал, бог ему судья… И мельницу он оставил мне, старшему, а им – всего-то по двадцать пистолей каждому. Только им такая дележка пришлась не по нутру. Хоть отец мой и был открытым католиком и нас, всех трех, так же воспитывал, но мои младшие братья, не знаю уж, как так вышло, вдруг в одночасье объявились оба самыми что ни на есть гугенотами…

– Постой, постой, – сказал д’Артаньян, охваченный нешуточным любопытством. – Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в гугеноты перекинуться не успел?