Павел Дмитриев - Анизотропное шоссе [СИ] Страница 4

— Учусь, на электрика, — как можно беспечнее постарался ответить я. — В универе…

— В каком именно, позвольте узнать?

До меня, наконец, дошло, единственный разумный выход — бежать. Что, собственно, я и сделал, мгновенно сорвавшись с места со всей силой молодых мышц, прекрасно натренированных в 21-ом веке бегом и лыжами. Преодолев в десяток прыжков чуть не пол квартала, уже начал надеяться на успех, когда какой-то балбес в военной шинели бросился буквально мне под ноги.

Подняться уже не дали, а сильный удар по затылку вообще отбросил в короткое беспамятство. Отлежаться, впрочем, не вышло, меня живо оторвали от истоптанного в грязь снега пинками, сунули сразу с двух сторон в ребра револьверы. Причем уже не вежливые служители закона, а какие-то полукриминальные, испитые типы в штатских пальто да помятых суконных кепках. Всего и отличий, что один рябой, без переднего зуба, а второй в очках с монументальной роговой оправой. По телу зашарили чужие руки.

— Милиция! — неуверенно вскрикнул я.

Все лучше, чем бандиты.

— Извозчик! — вторил рябой куда-то в сторону. И, повернувшись, выдохнул прямо мне в лицо с запахом соленой рыбы неизвестной, но мерзкой породы: — Заткнитесь, гражданин!

— Денег-то у него нету, — остановил его напарник. — Пешком дойдет, Шпалерка[10] недалече.

— Вот это ловко. Вот так взяли! — мелькнули обрывки разговора от проходящей рядом кучки молодежи, не иначе студентов-сверстников.

— Может, поперву в комиссариат? — попробовал возразить рябой, смачно сплевывая мне под ноги.

— На шмотки посмотри! — осадил очкастый интеллигент, очевидно главный в команде. — Явная же контра, нечего два раза ноги бить!

Рябой отошел на шаг, окинул меня задумчивым взглядом и немедленно согласился:

— Однозначно, контра! — еще раз пребольно ткнул стволом в живот: — А ну, сунул руки в карманы и пошел вперед помалу!

Ничего не оставалось, как выполнить команду. И тут обнаружилось страшное: паспорт и деньги бесследно исчезли! Идиот! Какое затмение на меня нашло, почему не подумал, не переложил во внутренний карман куртки? Кому и что тут доказывать без этих бумажек?! От неожиданности я споткнулся и полетел опять на мостовую, как есть, с руками в карманах.

Пришел в себя я в каком-то мрачном помещении за тяжелым, грязным столом, на который из рюкзачка уже вывалили все мои скромные пожитки. По голове, прямо за шиворот, стекала ледяная вода. С трудом удалось сфокусировать взгляд на сидящем напротив меня человеке: фуражка почти как у полицейских 2014 года, только сильно поменьше, поаккуратнее, да цвет верха темнее и синее. Более ничего похожего: куртко-рубаха болотно-армейского цвета, погон нет, вместо них красные засаленные петлицы, из которых торчат треугольные глазки малиновой эмали… Знать бы еще, что они означают.

— Ага, оклемался, голубчик! — из-за спины, с закопченной до черноты металлической кружкой[11] в руках, выдвинулся похожий товарищ, только на фуражке по-идиотски поменяны цвета, то есть верх темно-красный,[12] как сигнал светофора в ночи, лет на двадцать старше, да на один треугольник больше. — Ну, рассказывай, бегунок!

— Что именно?! — просипел я, осторожно поднимая руки к голове.

— Надо тебе его басни, — неожиданно поднял голову от писанины тот, что напротив. — Фамилию скажи, — обратился он уже ко мне, — сколько лет, где живешь и место работы.

— Алексей Коршунов, двадцать три года, студент-электрик, — бодро начал я и почти сразу осекся.

Что говорить? Правду? Надеяться, что дежурные обезьянника (а куда я еще мог попасть?) вызовут сразу большого начальника? Да скорее за мной инопланетяне прилетят! Поэтому я скривился, как будто от неожиданного приступа боли, обхватил голову руками и выдавил со стоном:

— Не помню! Не помню больше ничего! Вот только…

— Ясно! — невероятно спокойно и равнодушно принял мою амнезию товарищ. Черкнул несколько строк в мерзкой, землистого цвета бумаге, и толкнул мне заполненный лист: — Распишитесь!

Особо вчитываться не стал, черкнул закорючку. Все равно после удара соображаю через раз на третий.

— Особый ярус, в топорики! — с особым шиком вынес решение «писатель», откидываясь на спинку стула.

— Вставай, сгребай манатки, — скомандовал тот, что постарше. — В семьдесят седьмой тебе понравится!

Повели куда-то тихими длинными коридорами, удивительно чистыми и застеленными половиками. Вверх, вниз, решетка, часовой, двери, вправо, переход, решетка, влево, не иначе, строители взяли у правительства подряд на развитие географического кретинизма в среде заключенных. Наконец передо мною открылась перспектива очень длинного многоярусного зала, такого высокого, что его потолок терялся в сумраке. По правой стороне шли окна с затемненными стеклами, по левой тянулся бесконечный ряд окованных железом дверей; картина с незначительными вариациями повторялась на каждом из пяти этажей, которые, в свою очередь, соединялись узкими железными лестницами-галереями.

— Примите арестованного, — бойко выкрикнул мой провожатый.

Где-то сверху застучали каблуки, и скоро маленький, болезненно тощий конвоир в туго стянутой ремнем серой солдатской шинели повел меня на третий ярус — как оказалось, на очередной, куда более серьезный обыск. По крайней мере, на этот раз меня заставили раздеться догола, облапали в разных неприятных местах, долго исследовали подкладку и швы на основательно обваленной голубиным пометом одежде, удивлялись крою, фактуре ткани, подошвам ботинок Gastein Professional, а особенно — обычным носкам, даже не поленились вытащить из них и попробовать на зуб резиновую жилку. Только много позже я понял, что подобная конструкция если и известна, то лишь богатым буржуям,[13] простые же люди используют специальные носочные зажимы-подтяжки, либо высокие, стягивающиеся под коленом гольфы.

Зато напрасными оказались опасения футурошока при виде застежек-молний,[14] надзиратели оказались прекрасно знакомы с данным изобретением. Хотя это не помешало им вертеть рюкзачок из стороны в сторону совсем по-детски, как новую игрушку. Я страшно боялся, что отберут все, вплоть до стоптанных кроссовок, «отельного» спортивного костюма и грязных боксеров, однако необычный, явно заграничный гардероб явно озадачил, а возможно напугал местную тюремную обслугу. Так что они довольствовались «подарком» в виде початой пачки одноразовых бритвенных станков, да тюбиком крема для бритья.

Наконец дверь камеры, массивная, как у сейфа, почти бесшумно захлопнулась за моей спиной. Немедленно раздался тяжелый, ахающий стук защелки, а сразу за ним с хрустом два раза провернулся ключ.

«Как-то слишком выходит солидно для КПЗ», — подумал я, без сил падая на привинченную к стене железную раму с переплетенными железными же нитями-пружинами.

В камере мокро, темно и адски скучно. Четыре шага туда, четыре обратно, асфальтовый пол, забранное решеткой тусклое окно у потолка, под ним крохотный рукомойник очень странного устройства: для того, чтобы из крана потекла вода, надо левой рукой все время нажимать на длинный деревянный рычаг. В углу чудо цивилизации — чугунный унитаз не иначе как царских времен. Ни прогулок, ни газет, ничего, даже морды надзирателя не рассмотреть.

Единственная забава — стирать тряпкой струйки воды со стен и лужицы с полу, да читать выцарапанные на стенах не особенно утешительные надписи типа «кто может, сообщите на Ивановскую улицу, 24, доктор Алтуров расстрелян». Встречались и варианты посложнее, например, в красном углу химическим карандашом наивная и явно неумелая рука тщательно прорисовала образ-икону, а также оставила каллиграфическую (насколько это реально в данных обстоятельствах) надпись «раба Божья Екатерина думает о своих деточках, которые молятся за маму святому Угоднику Божьему. Январь 1925 года».

Кроме этого интересны календари на стенах, во множестве «расчерченные» предшественниками. Самый длинный тянется на одиннадцать месяцев, начат чем-то острым, так сделана примерно треть, затем идет простой и чуть позже химический карандаш. Самый короткий — всего двадцать дней. Поперек последних не закрытых клеток мало обнадеживающая приписка: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».[15]

Паек не скуден, но растолстеть сложно. Около семи часов утра в окошечко двери просовывают небрежно отпластанный от чего-то очень большого кусок темного хлеба грамм на четыреста, по качеству отдаленно похожий на «фитнес» из будущего. В полдень полагается небольшая мисочка разваренной в отвратительную массу каши, обычно ячменной, но иногда выдают пшенку или даже гречу. Вечером, на ужин, тарелка жидкого как вода и гадкого до несъедобности типа-супа с волокнами капусты и опять каша.