Анатолий Дроздов - Листок на воде Страница 4

Я не понял и показал "хаттабку".

– Они могут узнать, кто дал ее мне.

– Никогда! – спокойно ответил старик. – Страж наверху забудет о моем приходе, а ты не скажешь. Воин, которого предали, сам не предает. Если он воин. Прощай!

В тот миг мне стало пронзительно стыдно, как будто меня уличили в постыдных мыслях…

2

– Павел Ксаверьевич! Господин прапорщик!

Меня трясут за плечо. Какого черта? Кто такой Павел Ксаверьевич, и что он тут делает? Открываю глаза. Надо мной встревоженное лицо с вихрастым чубом. Поручик Рапота… Павел Ксаверьевич – это я.

– Вы скрежетали зубами и ругались во сне, – говорит Сергей, убирая руку с плеча. – Вам плохо? Позвать доктора?

– Все хорошо, поручик!

Он смотрит недоверчиво.

– Обычный кошмар. Вам не снятся?

Он качает головой. Счастливчик!

– У нас с вами дело, – чуть не сказал "мероприятие". – Уговор в силе?

– А вы… – он все еще сомневается.

Я смеюсь, и он улыбается в ответ.

– Пять минут четвертого! – Рапота щелкает крышкой часов. – Самое время!

Одеваемся и выходим в коридор. Здесь суета: ковыляют на костылях раненые, санитары несут носилки, пробегают сестры милосердия с утками и бинтами. Никому нет дела до выздоравливающих офицеров, решивших погулять. В руках у одного корзинка – тоже ничего удивительного. Выходим за ворота поместья (по пути Сергей объясняет, что его реквизировали у владельца под госпиталь), идем вдоль ограды и сворачиваем в парк. Деревья вдоль дорожки старые, с частыми, узловатыми ветками. Листья только-только пробиваются, но даже сейчас в парке сумрачно. Почему-то приходит на память: "Темные аллеи". Так называлась книжка, которую я читал в госпиталях. Я там очень много читал – больше заняться было нечем…

Аллея выводит нас на берег пруда, старого, сильно заросшего, но вполне живописного. На берегу стоит беседка с ажурными стенками из тонких реек. Кое-где рейки сгнили, образовав дыры. Деревья вкруг пруда стоят грустно и молчаливо. Странно, но это не портит очарования – в увядании тоже есть красота. Почему-то решаю, что владелец поместья не слишком переживал насчет реквизиции. Во-первых, ему заплатили: при царе с этим было строго. Во-вторых… Красота-красотой, но я бы здесь от тоски загнулся!

– Правда, замечательное место! – радуется поручик. – Люблю здесь бывать. Сижу, курю, мечтаю… – он вдруг краснеет.

Делаю вид, что не обратил внимания. Разумеется, мечтает. О подвигах, славе, Оленьке. В госпиталях мы тоже мечтали. Чтоб отпуск дали или сестра приголубила. Много нас было, раненых лейтенантов, всем сестер не хватало…

Накрываю столик салфеткой и выкладываю на нее закуски. Вот ведь Тихон Ефстафьевич, и посуду не забыл! Зря грубил человеку! Тарелки, вилки, даже граненые стопки – все в двух экземплярах! Увижу в следующий раз – расцелую. А вот штопора нет! В бутылке с коньяком винная пробка.

– Разрешите, Павел Ксаверьевич!

Сергей. Ну-ну…

Поручик извлекает из ножен кортик (не обратил внимания, что тот болтается у него на бедре) и вонзает граненый клинок в пробку. Налегает на рукоятку, проворачивает, и пробка скользит внутрь. Аплодирую, Сергей смущается.

– В летной школе научили!

Надеюсь, летать там тоже учили…

Разливаю коньяк по стопкам. Полагается тост. Как здесь принято: первым младший по званию? Опять выручает Сергей.

– За ваше чудесное выздоровление, Павел Ксаверьевич! Вы не представляете, как я рад! Когда читаешь в газетах списки павших офицеров… Хоть кому-то повезло!

Простодушно, но искренне. Чокаемся, выпиваем. Коньяк хорош! В последний раз я пил нечто подобное две жизни тому. Мы захватили врасплох монастырь святого Клемента, и аббат сам открыл погреб. Никто не догадался, что папист ладит пакость. В бочке, указанной аббатом, был коньяк, вернее коньячный спирт пятилетней выдержки. Мягкий, ароматный и безумно крепкий… Парни упились мгновенно, а на рассвете в монастырь ворвались драгуны герцога Лотарингского – аббат ночью отправил к ним гонца. Большую часть рейтаров перерезали сонными, я, капитан и десяток самых трезвых засели на втором этаже и отстреливались, пока были заряды. Потом… Что потом? Лотарингцы черных рейтаров в плен не брали, равно, как и рейтары не брали лотарингцев. Герцог наемников не выкупал…

Поручик смотрит на меня вопросительно. Что-то я сегодня задумчив. Между первой и второй…

– Будем здоровы, Сергей Николаевич!

Третий тост за прекрасных дам. Дам поблизости не наблюдается, но все равно стоя и до дна. Стопочка на тыльной стороне запястья – прапорщик и поручик соревнуются, кто из них больше гусар. За офицеров-фронтовиков – до дна! (Стопочка на изгибе локтя.) За военлетов – само собой! Стопочка на краю погона – там, где у птичек крылья, а у летчиков – эмблема. За докторов, что нас лечат, – обязательно, не то обидятся… Бутылка стремительно пустеет, а вместе с ней – и стол. Курица давно разорвана на части, кости обглоданы и выброшены под стол – собаки найдут. Ветчина в желудках укрыла нежную курятину. Осталась банка сардинок, Сергей пробует вскрыть ее кортиком. Не отбери я ножик, сардинки висели бы на всем, включая нас с поручиком. А в бутылке еще что-то болтается – долгоиграющий этот Шустов!

– Павел Кса.. кса…

– Просто Павел, Серега!

– На брудершафт?

– Непременно!

Локти едут по столу, но с третьей попытки удается выпить на брудершафт. Серега целует меня пьяно, но искренне. Закуриваем. Серый дымок нехотя тает в вечернем воздухе.

– Хорошо, Павел!

– А то, Серега!

Ради таких моментов и живем.

– Приходилось летать на аэроплане?

Лезу в карман. Днем я обнаружил в нем зеленую книжечку. Английский я знаю плохо (то есть он пока не восстановился), в книжечке что-то про авиацию.

– "Бреве", летное свидетельство! – глаза поручика сейчас окажутся на затылке. – Ты летчик! Но почему в пехоте?

Я знаю? Я же контуженный… Он, наконец, соображает.

– Где учился? В Англии?

– Угу!

Пусть будет в Англии.

– На чем летал? "Сопвич", "де хэвиленд"?

Я и слов таких не знаю. Пусть будет "сопвич", "де хэвиленд" мне не выговорить.

– "Сопвич" – хороший аппарат, у нас будут выделывать. Но французские аэропланы лучше. В нашем отряде "фарманы" и один "вуазен", недавно прислали. В школе учили на "фарманах". Хорошие аппараты!

Этажерки с колесиками. Видели! В кино.

Сергея не остановить, я и не пытаюсь. Его коротенькая биография предстает во всей красе. Сын машиниста-железнодорожника, решивший выбиться в люди. Кадетский корпус, который Рапота оканчивает первым в выпуске. Привилегированное Михайловское артиллерийское военное училище в Санкт-Петербурге, пардон, Петрограде. С началом войны столицу патриотично переименовали. В училище Рапота снова в числе первых, далее казус. Выпускники по окончанию курса получают чин подпоручика, но государь-император при поздравлении оговорился и поздравил Сергея поручиком. Никто не осмелился поправить монарха, Сергей выпущен на чин старше. Вот ведь как славно!

Везучий Сергей человек! В училище я тоже был лучшим на курсе, но в мое время это не имело значения. Значение имело происхождение от "нужных" родителей, их связи…

Как лучший выпускник Сергей имеет право на выбор вакансий, но он просится в летное училище. Ему с детства хотелось в небо. К тому же летчики – это престижно! У них такая форма! Жаль, что он не может показать мне свой летный костюм – в отряде остался. Кожаные шаровары, кожаная куртка, круглый шлем… В шлеме тулья из пробки, а сверху прокладка из металлической сетки – для амортизации. Это, значит, если головкой приложиться… Все офицеры носят сапоги, а военлеты – ботинки с кожаными крагами. Вот, смотри, правда, красиво? (Просто очарование!) Знаю ли я, сколько летных школ в России? Откуда… Две! В Гатчине и Севастополе. Еще военлетов готовят в Москве, но это не то. Гатчинская школа – самая лучшая! (Разумеется, ведь именно в ней учился поручик Рапота.) Вот нагрудный знак военлета: венок из лавровых листьев с наложенными на него крыльями. В центре гербовой щит под короной с императорским вензелем Тяжелое, увесистое серебро. Летчики зовут знак, кто "орлом", кто "мухой", но дорожат им больше, чем орденом. У военлетов на погонах и эмблема своя – оксидированный серебряный орел без венка. У летчиков-наблюдателей, "летнабов", эмблема похожая, но своя. "Орлы" на погонах только у офицеров-летчиков, выпущенных по первому разряду. Военлеты из нижних чинов, а также не дипломированные летнабы носят на погонах пропеллер. Его называют "уткой".

Как Сергей попал в госпиталь? При посадке порыв ветра бросил "фарман" вниз. Подломилось шасси, поручик вылетел из гондолы и приложился хребтом о сыру землю. Думали перелом позвоночника, но, слава Богу, обошлось. Спина еще побаливает, но это ерунда. Разве военлеты не пристегиваются в полете? Пристегиваются только трусы, Сергей не таков. Его не раз обстреливала в полетах германская воздухобойная артиллерия, и даже, по ошибке, своя. А русские солдаты, как увидят аэроплан, всегда палят: думают, что германский. У них в отряде экипаж вот так погиб – свои сбили.