Алексей Щербаков - Журналисты не отдыхают Страница 4

На плечах они имели карабины. Но я, не самый крутой боец, отобрал бы у них оружие без проблем. Салаги. Бардак, в общем.

Кузнечный переулок не особо изменился. И дом, находившийся рядом с церковью, даже был зрительно знаком. В единственном подъезде с улицы торчал швейцар. Но он, в отличие от консьержек моего времени не стал докапываться, чего я сюда приперся. Направо от входа стояла стойка для галош — такая, которая пробудила у профессора Преображенского ненависть к пролетариату. Времена пока были не такими веселыми, три пары галош на стойке имелись. Но мне снимать было нечего — и я двинул наверх. Когда я подходил на нужный этаж, так хлопнула дверь. И на меня буквально вывалился какой-то мужик. Он был одет «чисто», но всё на нем — пальто, шляпа и очки сидело как-то вкось. Он буквально в меня врезался, пробормотал что-то извинительное — и стремительно ринулся вниз. Что меня удивило. Как я уже успел заметить, в этом времени люди двигались медленнее. На улицах я, шагая неспешным прогулочным шагом, обгонял большинство прохожих. А этот — прямо заряд ветра за Полярным кругом…

Поднявшись на нужный этаж, я понял, что никакая это не буржуйская хата. Из-за полуоткрытой двери слышался треск печатной машинки. А возле двери висела табличка: «Газета Петербургский листок».

Слыхали мы про эту газетку. Она была примерно тем же, чем «Московский комсомолец» в наши времена. Читал я даже одного из авторов, он написал брошюру «Физиология Петербурга», уже в девяностых выпустили репринт.[7] Ничего такая книга. Нечто вроде Гиляровского, но про наш город. Может, мне с ним и предстоит встретиться?

В предбаннике сидела ярко-рыжая веснушчатая девушка, отчаянно колотившая по клавишам печатной машинки. Я тоже на такой печатал. «Ремингтон» называется.

— Привет, красавица. Как мне с Михаилом Финкельштейном повидаться?

Девушка ярко покраснела. Блин, надо фильтровать базар. Конечно, я типа дикий американец из Техаса, но не стоит нарываться на неприятности на пустом месте.

— Вторая дверь налево, — пролепетала машинистка.

Я пошел по указанному маршруту. Открыл дверь… И ощутил, что попал к своим. Это была редакция газеты. Да, тут не имелось компов на столах, но я ведь тоже начинал свою журналистскую деятельность, когда их не было. А вот аура ежедневной газеты просто-таки чувствовалась.

В комнате находилось пять человек. Четверо сидело за столами и что-то писали. Один стоял за чем-то вроде университетской кафедры и тоже чего-то строчил. Внимания на меня никто не обратил. Тоже дело знакомое. Пришел человек — сам скажет зачем.

Нужного мне человека я вычислил сразу. Это был полноватый очкастый парень лет тридцати или чуть больше, что называется, вызывающе еврейской наружности. Ну вот просто готовая карикатура для какого-нибудь антисемитского издания. Одет он был в потрепанный синий костюм. Я подошел к нему.

— Простите, вы господин Михаил Финкельштейн?

— Да, это я.

А ничего парень! Он тут же «обрисовал» меня не хуже чем комитетчик.

— У меня письма от вашего двоюродного брата.

Михаил пробежал глазами открытое письмо, второе сунул в карман пиджака.

— Господин Блэк…

— Можно Сергей Алексеевич Коньков.

Я решил представляться своим собственном именем.

— У вас есть время? Так разрешите, я сейчас допишу и сдам статью про сегодняшнее заседание Временного правительства. А то редактор меня скушает без соли. Это займет не больше пятнадцати минут. А потом мы спокойно поговорим. Вот, если хотите, почитайте наш новый номер.

Я кивнул в знак согласия, а журналист тут же начал строчить на листе химическим карандашом. Писал он очень быстро, почти не задумываясь. Наш человек. На все ушло десять минут. После этого Михаил рванул на выход.

А я с интересом поглядел на газетную технику этого времени. Журналист писал на листах, примерно А4, но разорванных вдоль пополам. Поглядев на других газетных работников, я увидел, что они работают так же. А на фига? Потом я сообразил. Сейчас ведь в ходу высокая печать. То есть, ручной набор литер или линотип,[8] что, в общем одно и то же. А там текст не подожмешь, как в Пагемакере или Кварке.[9] Да, точно, в это время объем материала измеряется не в знаках, а в строках. То есть, если напишешь больше, чем лезет в полосу, редактор сократит. А я знаю, как сокращают — всегда выкидывают самое интересное. Так что при умении можно навостриться писать в пятьдесят знаков на строку — как это получается в газетной колонке.

Михаил быстро вернулся.

— Вы завтракали? — Спросил он.

— Не успел.

— Так давайте позавтракаем, а то тут от меня не отстанут.

И в самом деле, уже в коридоре к нему подскочил какой-то мужик.

— Михаил Соломонович…

— Слушайте, я таки имею право покушать?

Мужик отвалил.

— Вот так всегда. Вчера я как гой работал в субботу. А сегодня, как еврей, работаю в воскресенье.

— Журналисты не отдыхают.

— А вы тоже из наших?

— Если вы про евреев, то нет, я русский. Если про журналистов, то да.

— Да какой я еврей. Меня любой раввин проклянет. А вы ведь не политический эмигрант?

— Нет, я Америку попал в детстве, и уже там присоединился к анархистам.

— Так я и понял. А, вот и наше заведение.

Над дверью заведения красовалась надпись «Трактир Семенова».

Слово «трактир» у меня всегда вызывало ассоциации с чем-то разгульным. Так что подсознательно я ожидал увидеть тут пьяных хулиганов и девиц соответствующей профессии. Однако всё было очень чинно — белые скатерти на столах и немногочисленная приличная публика, которая явно не бухала, а культурно кушала. Мы уселись за столик, к нам подскочил халдей в белом фартуке.

— Здравствуйте, Михаил Соломонович, что кушать будете?

— Здравствуй, Андрей. Вот мой друг из Америки приехал, так что сообрази нам закуску и чайку покрепче.

— Понял. Мигом сделаю.

Я не очень понимал, зачем начинать завтрак с чая. Между тем официант ставил на стол ветчину, язык, какое-то заливное и рюмки. Потом он притащил чайник емкостью примерно в поллитра.

Михаил наблюдал за мной, явно прикалываясь. И тут до меня дошло.

— Сухой закон?

— Именно он. Теперь я вижу, вы точно наш, быстро всё поняли. Да только какой он сухой? В Дононе или в «Вилле Родэ»[10] можно что угодно получить. Да только там такие цены, а я не Ротшильд. Можно самогон или денатурат купить вон там, на углу Кузнечного и Коломенской. Да и по рецепту в аптеке можно спирт купить.

— А рецепт можно подделать.

— Можно. Но не обязательно. Ведь доктора тоже люди и тоже хотят кушать. Ну, давайте за знакомство.

Между тем я офигевал. Дело в том, что я конце восьмидесятых год жил год у своей подружки в этом районе, на улице Достоевского. А тогда, если кто помнит, была «горбачевщина» — фактически «сухой закон». И вот как раз на углу Кузнечного и Коломенской был «пьяный угол», где в любое время суток можно было купить спиртное. Интересно жизнь складывается.

Мы приняли по второй.

Скажите, Михаил Соломонович…

— Давайте по имени, как у журналистов принято?

— Давайте, я так тоже в Америке привык.

Мы накатили по третьей.

— Что тут вообще происходит? Конечно, газеты я читал, но вы сами понимаете…

— Что происходит? Бордель, извините за выражение! Правительство ни черта не может, кроме того, как болтать. Все интеллигенты визжат от восторга от наступившей свободы. А народ хочет мира и земли. Причем ни того не другого ему дать не смогут, даже если захотят.

— С миром понятно, за займы надо расплачиваться.

— Дело не только в этом. Понимаете, наши политики — западники до мозга костей. Для них поссориться с Англией и Францией — это крушение всех жизненных представлений.

— А с землей? Неужели в России так сильно влияние латифундистов?

— Помещиков? Да нет. Но львиная доля имений заложена! А кому заложена — банкам. Так что если землю отдать крестьянам — банки вылетят в трубу. А выкупить обязательства помещиков у правительства денег нет. Так что это закончится плохо. В итоге придут к власти кто-нибудь вроде вас, или большевики. Слыхали про таких?

— Это последователи Ленина? Так, насколько я знаю, они не слишком влиятельны.

— Пока. Но я бы на них поставил скорее, чем на вас. У вас с дисциплиной плохо. Но если вы её наладите….

Я внимательно поглядел на собеседника. Неужели тоже попаданец? Насколько я читал, весной семнадцатого все были в восторге от Временного правительства. А большевиков вообще всерьез никто не воспринимал. Хотя… Во все времена были умные люди. В «перестройку» тоже были те, кто понимал, чем всё закончится. Просто от них отмахивались.

Между тем Михаил продолжал.