В. Бирюк - Не-Русь Страница 4

И сверху… озям-то расстёгнут. Под ним — рубаха. Тоже — тонкая и полотняная. Под которой — как это здесь принято, ничего. И этим «ничем» она старательно вжимается в меня. По всей линии… Точнее — по всей площади соприкосновения.

Женщины под одеждой голые. А вы не знали?! — Подтверждаю. Все. Знакомые — особенно. Особенно — близко знакомые. И это — радует.

Глядя на её наливающуюся красным мордашку, понял, что она поняла. И что я понял, что она поняла — тоже.

Я уже говорил, что для меня тактильные ощущения составляют немалую часть восприятия мира? А тактильный контакт у нас тут плотненький, чуть меньше, чем у шеи повешенного с верёвкой.

Сначала до неё дошло — что-то не так. Потом — что именно «не так». Она замолчала и начала краснеть. Примерно, как Чеширский Кот в ходе его знаменитого диалога с Алисой:

«— Сэр Кот, а что это там, в кустах? — спросила Алиса у Чеширского Кота, когда они прогуливались по дорожкам королевского парка.

— Э… Там — чудеса. — Мечтательно ответил Кот.

— И что они там делают? — Продолжала проявлять свою любознательность Алиса.

— Э… Чудеса? Они… э… случаются. — смущённо сообщил Кот и начал одновременно краснеть и исчезать. Как обычно, последней, и совершенно бордовой, исчезла его знаменитая улыбка».

Она тоже, как Чеширский Кот, одновременно краснела и пыталась исчезнуть. Осознав, что вот-вот… и «чудеса» начнут случаться. И — не в кустах, а прямо тут, на речном пляже посреди православного воинства.

Моя реакция? Нужно объяснять? И покраснел — тоже.

Однако, за прошедшие с прошлого запрыгивания четыре года ребёнок вырос. Не только материально, но и духовно. Вместо того, чтобы отпустить мою шею, прибрать ноги с моей поясницы и, с гримасой отвращения на лице, сбросить мою руку со своей ягодицы, попрыгунья заменила инстинктивное отталкивание лёгким поглаживанием. Произвела, как скифы у Блока: «мы очищаем место бою…» — полностью отказалась от мысли ограничить меня в ознакомлении с… с выпуклостями, ухватилась обеими руками за «место для хомута» на моей шее и громко объявила:

— Слава тебе, господи! Сыскался ж наконец! У, чудище-попрыгалище бедовое…

Нагло постучала пальцем по моему лбу, фыркнула и, скромно спрятав всё более багровеющее лицо у меня на груди, поёрзала в моих горстях, устраиваясь поудобнее. Негромко уточнила в ухо:

— Крепче держи. Как я тебя.

«Как» — было немедленно продемонстрировано. Бли-ин… Хорошо — я пресс качал. И она своей… частью тела — по моему накаченному… со всего маха… О-ох. Ножки у неё сильные.

Выдержала паузу, позволившую убедится, что я уверенно осваиваюсь на… на новом поле «горстевой» деятельности. Что параметры контактирующих частей тел вполне соответствуют, что оторваться от неё — не хочу и не могу. Оценила мою восторженность, приверженность, пылкость и увлечённость. А также — склонность, предрасположенность и падкость.

После чего благополучно съехала по мне. «Подразнила и бросила».

Но — недалеко. Особенности мужской архитектуры со стороны фасада — общеизвестны.

Вот же блин же! Денёк — сумасшедший. Ночной марш, смертный бой, почти утопление, контакт с Ану, беседа с Боголюбским, раненые и убитые… А организму — не прикажешь. Реагирует… однозначно и примитивно.

«Пока дышу — надеюсь». Я — пока дышу. «Если мужчина вечером бреется — значит, мужчина на что-то надеется» — международная мужская мудрость. Поскольку у меня волосы не растут нигде, то и бриться мне не надо. Можно сразу приступать к «надеюсь». Что и выпирает.

Обнаружив возникшее препятствие на пути своего, пусть и не партийного, но — съезда, этот кирпич с косищей сыграла целую пантомиму. Сначала приподняла подол своей мужской рубахи и внимательно изучила визуально возникшее затруднение. Затем резко прикрыла обнаружившееся зрелище тем же подолом, придержала его горячей ладошкой. «Горячей» даже сквозь два слоя полотна — её и моей одежды.

Продолжая всё сильнее багроветь, но отнюдь не убирая руку, а наоборот — осторожно изучая на ощупь «элемент архитектуры», как по габаритам, так и по прочности, хоть и без «разрушающих испытаний», изобразила на лице крайнюю степень укоризны. Назидательно, «по-взрослому» покачала головой:

— Ай-яй-яй. Как же так, Иван Акимыч? Разве можно быть настолько… невыдержанным?

Потом вдруг фыркнула и, смущённо улыбаясь, обхватила меня поперёк туловища, забиваясь подмышку. Прижалась лицом к моему боку и… заплакала.

— Любавушка! Ты чего?!

Только головой трясёт. Вроде — улыбается. И слёзы текут.

— Ничего… я так… не обращай внимания… Не смотри! Я когда плачу — некрасивая! Ох же ж ты боже мой…

Мда… всё-таки ещё ребёнок. Но уже женщина. Но ещё маленькая. И совершенно влюблённая.

А ты, Ванька, не забывай, что за совершение развратных действий с несовершеннолетними…

Да факеншит же уелбантуренный! Я это себе уже говорил 4 года назад! С тех пор узнал — совершеннолетие у женщин в этом мире наступает с первыми месячными. Надо спросить. Хотя как-то это несколько…

Но не паспорт же у неё требовать! Этого-то точно нет!

— Ну шустра егоза! Будто костёр в причинном месте. И не угнаться.

От лодки подбежал… Николай? Николашка?! Здесь?!

В трёх метрах, несколько запыхавшись, перешёл на шаг и радостно улыбаясь, широко расставив руки, двинулся обниматься и лобызаться. При всём моём после-пасхальном неприятии… не смог отказаться. Ну и… троекратно.

Радость! Восторг! «Наши пришли!». Мои…

А у Николашки животик вырос. Хе-хе — обниматься мешает…

— Ну, здрав будь боярич. Ваня…

И по-медвежьи в обхват. Со слезами, с тройным кулаком по спине.

— Вот же ж… а я уж… сподобил господь… увидеть.

Ивашко. Держит меня за плечи, чуть встряхивает, разглядывает. И отпустить — не хочет, и чего делать — не знает.

— Ивашко! Друг ты мой верный! Как я рад! Как я рад всех вас видеть! Откуда ж вы здесь?! Какими судьбами?!

— Да вот, от безделья позабавиться собралися. Тут, у вас, говорят, война. А я гляжу — враги только битые. И чего спешили?

— И тебе, Чарджи, не хворать. Война с утра была, припозднился ты малость. Здравствуй хан. С приехалом. Не печалься — войны ещё всем хватит. О! Глазам не верю! Сама Марана! Ну, теперь булгарам полный… звездопад и гробокоп!

— Поставьте меня на землю, придурки! Ванька! Ты зачем мертвяка ходячего с собой увёл?! Ведь ни одного гожего мужика в вотчине не осталась! Ведь отдохнуть-то не с кем! Ну здравствуй поближе, шпынь плешивый. Скучно без тебя там. Это у тебя что? Повязка? А ну, снимай штаны! Да тут ни одного нет, кому твоя хренятинка в новость! Сымай! Это какой дурень безрукий тебе повязку накладывал?! Сам?! Я ж говорю — дурень безрукий.

Парни вынесли Марану из лодки, поставили на песок, она доковыляла до меня и стала стаскивать с меня подштанники. Медики, факеншит, всегда такие: чуть что — сразу снимай. Как грабители на большой дороге.

В толпе мелькнул знакомый борцовский затылок. Да, и Ноготок здесь. Улыбается сдержанно, но радостно. А вот взгляд у него… профессионально палаческий. Автоматом рассматривает моё тело как потенциальный объект для… обработки.

Всегдашняя улыбка Любима сегодня куда ярче, искреннее. А вот Терентия увидеть здесь…

— А ну их… С боярином, с Аким Янычем поцапались. Ежели господин и владетель говорит холопу: «Пшёл вон», то… то я и пошёл.

— А как же…?

— А там всё и так на мази. Само катится. Потаня с Хрысем управляются.

Обычный отсутствующий, несколько потусторонне-медитирующий вид Цыбы всё-таки согрет внутренним теплом, приязнью.

— Цыба, а ты чего в такую-то дорогу пошла? Дело-то… тяжкое да опасное.

— Вот именно. А Любаву — не удержать. Одну ж её не отпустишь. С такой-то толпой. Забавников.

Толпа и вправду… весёлая. Большинство — выученики Чарджи, «дневной и ночной дозоры».

— Чарджи, ты чего? Всех бойцов с вотчины приволок?! А кто в лавке остался?

— Насчёт лавки — не знаю. В вотчине смена подросла. Их Артёмий учит. А Аким — дрючит. По своему. А этим… не всё ж им в игрушки играть. Пусть посмотрят — как оно в жизни. Попробуют настоящего боя.

Радостная суета встречи, обнимания, рукопожатия, поклоны… Случайные вопросы, сумбурные ответы. Не всё понятно: как там Аким, расширили ли коноплянник, чего у Фрица получается… Потом придётся возвращаться, разбираться по каждой теме… А пока…

Хорошо-то как! Мои…!

И вдруг, сквозь весёлую, зубоскалящую молодёжную толпу рябиновских, из-за их спин — тоскливый, одинокий, «заброшенный» взгляд Лазаря. Ещё мутный — наркоз отходит. И злобный — Резана.

«Что вы на меня так громко молчите?». Они молчат, но я же слышу!

— А как же…? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги… Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые…