Братья Швальнеры - #Быр наш. Политический памфлет Страница 4

К его удивлению и разочарованию, и там ситуация была не лучше.

– Паша, миленький, так ведь начальник запретил. Ну что ж я сделаю… У меня трое внуков, двое детей нигде не работают… Я-то продам, а меня завтра уволят! Кто ж их кормить-то будет?

– Ладно, баб Мань, не боись, мы их скоро всех на чистую воду выведем.

Не солоно хлебавши, но с диким героическим запалом решил Паша прорвать милицейское оцепление и добраться до универмага. И миссию даже можно было назвать успешной – мимо машины ППС он проскочил незамеченным – если бы не неприятная новость, ожидавшая его у цели.

– С сегодняшнего дня быры не принимаем, только рубли.

– Да вы что все, сговорились что ли?!

– Телевизор надо смотреть.

– А что там?

– А то! Что с сегодняшнего дня… Короче, ладно, у меня тут не РИА «Новости»! Отойди, людей задерживаешь!..

У Паши было такое чувство, что ему как следует врезали обухом по голове. И от невозможности что-либо изменить он, выйдя на улицу, горько заплакал… Тут-то и заприметили его молодчики из патрульно-постовой службы.

– Ага! Вот так нажрался, аж плачет! А ну стой!

– Да идите вы, – отмахнулся Паша.

– Чего?!

– Погоди! Это же Пашка, Пашка Маслов! Паш, стой! Чего ты?!

Но он будто не слышал своего соседа Вовчика. Он был потерян и разбит – чего-чего, а такого жуткого предательства, такого ножа в спину он не ожидал. И явно ему было теперь не до пьянки. В жестоко расстроенных чувствах Паша Маслов отправился домой.

Дома его встретила жена. На ней лица не было – краше в гроб кладут.

– Ты чего? – спросила она, увидев зареванного мужа.

– Сама не знаешь?

– Знаю… – тихо проговорила она и ушла в другую комнату. Паша разделся и прошел на кухню. Работал телевизор. Шли новости. Выступал Василий Васильевич Митин.

– Для нас, для всего нашего народа эта вынужденная мера, вызванная обострением международной напряженности, будет сродни лишению куска хлеба. Да, дорогие товарищи, только потому, что кое-кому из НАТО не нравится наше сближение и грядущее объединение с нашим родным эфиопским народом, мы сегодня отказываемся от использования быра в качестве национальной валюты. Горько, товарищи, горько и обидно, что сегодня, на заре 21 века, в мире еще господствуют заблуждения и реакционные замашки, позволяющие проявление братской любви трактовать как международную агрессию. А кто от этого страдает? Мы страдаем…

У Паши челюсть отвисла.

– Это что? Теперь… Все?

– Все, – тихо кивнула головой жена.

– Навсегда?

– Выходит, что так…

– Но…

Тут уж не выдержала и заревела в голос жена:

– Да что ж они, супостаты, делают-то, Паша, миленький?! Да за что же это они на нас так ополчились? За что ненавидят и дышать прямо-таки не дают?!

Паша не мог вынести слез любимой супруги. Он сидел, в ярости играя желваками и думал только об одном – о мести.

«Сволочи… Империалисты проклятые… Никакой тебе духовности, никакого понимания к братской любви, одни имперские амбиции… Ну ничего, доведут они наш народ до справедливого гнева, под такие жернова попадут, что…»

Если бы Паша был знаком с творчеством Бисмарка, то наверняка сейчас вспомнил бы его фразу о том, что «русские долго запрягают, но быстро ездят», но, к сожалению, он не имел о нем ни малейшего представления, хотя и вывел сейчас самостоятельно ту же максиму, что и немецкий канцлер 200 лет назад.

Самая большая в мире глупость – это плакать, чтобы полегчало. Легче, может, и станет, но крайне ненадолго. Поплакали Паша с женой до утра, а утром проснулись. И снова на работу, в жизнь, в народ, в общество. А сил жить-то и нету. Вырвали из груди русского человека сердце его – братскую любовь, – которое много столетий объединяло и подпитывало народ наш. Со времен Дмитрия Донского объединение людей носило характер не просто массового скопления, а приобретало даже оттенок смысла жизни… а вот сейчас – какие-то западные чинодралы взяли и лишили русского человека, простого русского человека, этого смысла.

…Паша шагнул с 9 этажа в половине восьмого утра. Брюс Лонг, американский журналист, выходил в это время из гостиницы, чтобы отправиться на местный молокозавод, и стал совершенно случайным свидетелем происшествия. Однако, вопреки сложившемуся обычаю, опрашивали не его, а он. Он искренне недоумевал, почему простой рабочий покончил с собой, избрав такой картинный способ – как правило, так уходят, когда хотят громко заявить о себе, о своей проблеме, о наболевшем. Когда не могут молчать и потому кричат, кричат о своей боли.

– What`s this? What`s happened? Why?2

Но, к ужасу его, стоило местным гражданам только заслышать его вопросы, как у всех словно отнимался от горя язык. Они сначала молчали оп нескольку секунд, а потом плакали и убегали прочь. Более – менее внятно ответил молодой милиционер Вовчик, тот самый Пашин сосед, что сейчас смотрел в камеру и захлебывался от соленых юношеских слез.

– Да как же это, мистер Лонг? Как?! Вот Вы, умный человек, Вы и рассудите… Чего это они, Ваши-то на нас поперли? Ну какая им разница, с эфиопами мы объединяемся или с финнами? Их-то не трогаем!

– Это слишком сложный разговор, Володя. И долгий. И потом – как это связано с самоубийством?

– Да напрямую связано… Ой, господи… Как жить без быра? Это же наше все, наша духовность, наше сознание, любовь и сердце наше! Отберете – и вся страна, глядите, за Пашей следом пойдет! Не можем мы без него! Срослись мы с ним!..

Связь времен

Весна 1820 года в Гурзуфе выдалась особенно жаркой. Как никогда рано расцвели гиацинты, давным-давно отцвели черемуха и сирень, птицы пели вполголоса – как обычно делают в середине лета, – а воздух был сжат и насыщен той духотой, что обычно предшествует грозе. Была середина мая.

Карета остановилась у дома герцога Ришелье.

– А ведь ты подумай, брат Раевский, – выходя из нее, говорил своему спутнику Александр Сергеевич. – Ведь потомок легендарного кардинала Ришелье остался здесь после французской кампании, обустроился, даже на государеву службу поступил…

– И ни много-ни мало основал Одессу!.. – воздев палец к небу, вторил ему собеседник.

– Вот что это, как ни связь времен? Причем в таком причудливом своем сочетании, что способно всколыхнуть воображение!

Поэт мечтательно посмотрел в небо. Раевский знал, что после такого он обычно сыплет экспромтами, и ни на какой серьезный разговор настроить его было невозможно, а потому поспешил вернуть его к созерцанию действительности.

– Ты забываешь, что нас ждут.

– Ах, да, прости. Пойдем.

Гости из далеко Петергофа – Полина Андреевна Осипова и ее племянница, доселе неизвестная поэту Анна Петровна Керн – немало порадовали заскучавшего без столичной суеты, вдали от светских вечеринок и балов, пребывающего здесь в малопочетной ссылке поэта, отправленного в тьмутаракань после опостылевших императорскому двору проявлений вольнодумства.

– Полина Андреевна, голубушка! – бросился поэт в объятия пожилой великосветской дамы, нередко скрашивавшей его одиночество в минуты душевной непогоды. – Как вы здесь?

– Да вот, батюшка мой, изволишь ли, тебя повидать приехали. Как ты тут?

– Сказать, что скучно – ничего не сказать. Вот только друзья и спасают. Вот, знакомьтесь, Раевский… Впрочем, вы знаете его.

– А то как же! А пишешь ли что?

– Пишу, да что толку? Цензура все равно ни черта не пропускает!

– А и все же не прекращай! Ни на минуту не останавливайся! Ведь слог твой, голос твой – все это достояние России.

– Ну полноте, хвалить-то! Вот лучше представьте-ка племянницу свою.

– Чего уж представлять, коли и так все знаешь?

– Ну так ведь то слухи – а то живое общение.

– Ну изволь. Анна Петровна Керн.

Миловидная голубоглазая светловолосая девица очевидно смутилась под жарким карим взглядом поэта, отчего на щеках ее выступил легкий румянец. Она, смущаясь, подала Александру Сергеевичу руку для поцелуя, а он только и смог, что припасть к ней и до неприличия долго целовать.

– Ну полноте, Александр Сергеевич…

– Не обессудьте. Нету никакой возможности оторваться, словно к живительному роднику приник.

– Ох уж… Настоящий поэт…

– Однако же, прошу к столу, где и познакомитесь с остальными моими гостями.

Через минуту поэт рекомендовал своих приятелей Полине Андреевне и Анечке. Надо сказать, что приятели эти немало удивили и можно даже сказать смутили столичных гостий своим внешним видом. Вернее, цветом кожи. Все они были черны как смоль. Первой не удержалась от восклицания Полина Андреевна – возраст позволял ей бывать несдержанной в таких ситуациях.

– Однако, батюшка мой! Отчего друзья твои черны как смоль?

Поэт расхохотался:

– А Вы, верно, позабыли, кто был мой дед? Абрам Петрович Ганнибал – помните такого?