Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко Страница 4

— По закону положено заявить в отделенье Общего Благочинья, — уронил Строганов, и я не понял — шутит он или говорит всерьёз.

— Что же вы предлагаете, сударь! Я, действительных документов не имеющий, словно рябчиков пострелял полноправных российских граждан. Тут ста рублями не отделаемся. Пожалуй, начинаю понимать новую логику, хоть и давно на Родине не был. Лучше другое скажите: вы с Пестелем знакомы?

— Не выпало счастья, хоть письмо к нему рекомендательное имею. Убеждают меня на службу поступить. Только с каждым днём убеждаюсь — та ли в России служба, чтоб к ней стремиться?

— Это уж сами решайте. Главное, чтоб на своём месте приносить пользу, а не вред Отечеству. Подумайте ещё: то же самое место может занять мурло, подобное встреченному нами на границе под Брестом. Я, кстати, с Пестелем раз встречался. Он на Бородино отличился изрядно. Интересно, каким ныне стал? Власть меняет людей.

— Уж точно, — согласился Строганов, изучивший пачку свежих газет, прикупленных в Минске. — Вконец зачерствел, видать, коль за день две дюжины казней утвердил, сотни три душ в ссылку отправил, сплошь его друзья по Южному обчеству.

Господи, как здесь всё быстро! Гораздо скорее, чем в моей бытности. Что крайне прискорбно, в числе ссыльных я увидел полдюжины фамилий офицеров, с кем плечом к плечу воевал во французской компании…

Каких-то полгода прошло, а на дворе во всю «красный террор» или даже 1937 год! «Обострение классовой борьбы», «диктатура пролетариата», «лес рубят — щепки летят», «нет человека — нет проблемы». Правда, здесь наверняка придуманы другие лозунги.

По пути к Смоленску мы свернули в Залесье, чудесный уголок, почти не затронутый революцией. Управляющий Савелий Егорович наладил хозяйство на арендной основе после смерти графини Хрениной. Отец его, старый унтер Егорка, был жив ещё, вышел на крыльцо, шапку стянул… А потом на меня вихрем налетела Глафира, малость располневшая, но всё же хорошенькая, такая ядрёная русская бабёнка во цвете лет.

— Ваше сиятельство! Платон Сергееич! А Машенька где? И Аграфена Юрьевна?

На этот вопрос мне пришлось отвечать не единожды, поймав недоумённый взгляд Строганова: чего мне приспичило отчитываться перед дворней. Знал бы он, сколько с ними в двенадцатом в Залесье пережито…

Отдохнули мы и в баньке попарились. Я отчёты Савелия просмотрел. До десяти тысяч в урожайные годы имение приносило! Все деньги в банке, копеечка к копеечке.

Тут я малость засомневался. В начале XIX века банковская система в России пребывала в зачаточном состоянии. Устойчивость она приобрела во второй половине, но то — в романовской империи, а не в республике под командованием хера Пауля Пестеля. Но — всё одно лучше, чем имение в долгах и перезаложено, деньги украдены, в хозяйстве разруха. Савелий — молодец!

Идиллия продержалась ровно до следующего утра.

— Барин! Ба-арин!!

Принявший на пару со Строгановым после баньки, я с трудом открыл глаза.

— Пожар?

— Нет, Платон Сергеевич, из уездного Благочиния, начальник какой-то приехал. Лейтером себя именует, хозяина или управляющего требует. Я Савелия кликнула, но коль ваше сиятельство тутака… — Глафира нервно теребила фартук.

— Иду. Только не величай меня перед лейтером «сиятельством».

Обосновавшийся в гостиной в любимом кресле графини Хрениной субъект был немолод, благообразен, высок и явно славянских кровей, но чем-то неуловимо напомнил мне Швондера из «Собачьего сердца». Для полного сходства заявил:

— Я к вам, граждане, и вот по какому делу.

Далее он произнёс заученный текст, из которого следовало, что Смоленское Высшее Уездное Правление постановило ввести дополнительный налог на самые крупные и успешные землевладения. В связи вышеизложенным надобно незамедлительно внести в уездную казну нужную сумму и быть готовыми платить регулярно.

Цифру он озвучил по-русски и, чтоб я лучше понял, повторил на ломаном немецком:

— Тысяча рублей, айн таузен рубл.

— Кайн проблем, — парировал я на столь же корявом немецком, от которого Гёте (он, кстати, сейчас жив) схватился бы за голову и закричал «шайзе». Или промолчал бы, всё же культурный человек. — Только объясните мне, отчего не изволите исполнять циркуляр от 26 апреля?

— Какой-такой циркуляр? — насупился лейтер.

— О льготах героям войны 1812 года. Позор! Вы, служащий Смоленского Высшего Уездного Правления, не слышали о столь важном циркуляре?! — я сделал вид, что переполнен возмущением. — Так знайте, перед вами…

Перечень моих боевых наград с формулировкой, за что именно они получены, звучит внушительно. Завершил его я невинным вопросом:

— А вы где изволили служить в двенадцатом, гражданин лейтер?

— По интендантской части, гражданин генерал. Виноват-с. Учтём. Не извольте беспокоиться.

Он ретировался, не приняв даже приглашение откушать с нами чаю, я надеялся в неформальной обстановке подробнее рассмотреть насекомое отряда «чиновникус вульгарис», а Савелий, подслушавший наш короткий диалог, после ухода Швондера начал просить: покажите да покажите текст того циркуляра.

Наивная простота! Циркуляр я выдумал во время разговора. Но если лейтер даже захочет ознакомиться с тем циркуляром и обнаружит его отсутствие, столоначальники этого… как его… Смоленского Высшего Уездного Правления, кажется — так его назвали, соберутся и начнут рассуждать: запрашивать ли у московских лейтеров дубликат документа, сознавшись, что просрали оригинал? Скорее всего, не сознаются.

На пути в Москву, обдумывая ситуацию, я предложил Строганову: давай к Пестелю вместе пойдём. Мой спутник не возражал. Более того, предложил и там держаться вместе, остановившись у его московской родни, державшей большой особняк в Замоскворечье. Там большому дормезу и четвёрке лошадей место обязательно найдётся.

* * *

В Москве мы подали прошение на высочайшее имя гражданина Пестеля о личной аудиенции. Строганов приложил к нему рекомендательное письмо, а я упомянул военное братство — оба были под пулями на Бородинском поле, оба отличились. Я, конечно, больше, но, само собой, на то не напирал.

Мой товарищ по путешествию из Варшавы, всё более становившийся близким другом, ввёл меня в московский свет, где имел куда больше связей. Мои придворные знакомства, завязанные в год войны и в следующий год, изрядно подрастерялись. Кто уехал в провинцию из Санкт-Петербурга ещё до переноса столицы в Москву, кто попал в опалу при республиканских властях и предпочёл не мозолить глаза. Кто в Сибири,