Хранить вечно. Дело № 1 - Борис Борисович Батыршин Страница 40

- А тогда, утром шестого июля, – продолжал Блюмкин, - мы с Андреевым получили в «Национале», где был тогда штаб партии левых эсеров, оружие для готовящейся акции - два бельгийских «браунинга» второй номер и по пачке патронов. Ну и бомбы, конечно, их едва-едва успел тогда закончить Яков Фишман – он, кстати, сейчас состоит в должности начальника Военно-химического управления снабжений РККА. Надо сказать, ведь халтурно сработал тогда тёзка, бомба только со второго раза взорвалась… А что в газетах писали про револьверы - так тогда вообще все пистолеты, кроме, пожалуй, «Маузера», так называли. Между прочим… - он покосился на Марка, - свой «Браунинг» я потом отдал твоему отцу, когда он навестил меня в госпитале, в Трёхсвятительском переулке, по соседству со штабом отряда Попова... Любопытно, куда он его потом дел?..

Я замер - вот, сейчас проболтается: !Так это мы ваш "браунинг" нашли, дядя Яша? Вон он, у Лёхи..."

- Наверное, в Москве оставил, когда мы уезжали в Одессу. – сказал Марк. Я едва сдержался, чтобы не выдохнуть с облегчением - молодчина, вовремя сообразил, что не надо болтать о нашей находке!

– У папы был револьвер, это я точно помню. Но не «наган», а маленький такой, блестящий, из Америки. У него ещё скобы вокруг спуска не было, а такая пумпочка…

- А, «Смит-Вессон» карманный, знаю. - кивнул Блюмкин.- Несерьёзная машинка, дрянь, бой никудышный - патрон-то слабый, с чёрным порохом. То ли дело их армейский револьвер[5], куда там нашему «нагану»! Патронов только к нему, как и к «Кольту», найти трудновато, особенно сейчас…

И он пустился в рассуждения о достоинствах и недостатках американских револьверов.

У меня холодок пробежал по спине. Вот, оказывается, что за ствол хранил у себя чекист Гринберг? Не просто надёжное и удобное оружие, а улика, да ещё какая! А заодно – историческая реликвия.

И сейчас она оттягивает мне сзади ремешок юнгштурмовки. А тот, кто пустил его в ход шестого июля восемнадцатого года – вот он, рядом на сиденье, хитро щурится в ответ на мой незаданный вопрос.

Мне вдруг пришло в голову, что строфа из «Моих читателей» обожаемого мной Гумилёва тоже ведь относилась не к кому-нибудь, а именно к нашему нынешнему спутнику:

…Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи…

А что? Подобно его соратнику и коллеге Якову Агранову, он всегда испытывал тягу к поэтическим и богемным кругам, был знаком с Маяковским и Мандельштамом, близко дружил с Есениным и, вроде бы, даже подписал вместе с ним один из вариантов «Манифеста имажинистов». Часто бывая в Москве в двадцатом-двадцать первом годах, «царскосельский Киплинг» пересекался там с убийцей графа Мирбаха – и одна из таких встреч, как и упомянутое в стихах рукопожатие, весьма подробно описаны в воспоминаниях одной забытой ныне питерской окололитературной дамы[6].

Воистину, дивны дела твои, господи…

Машина вывернула на Арбат, прокатилась до Смоленской-Сенной, туда, где в моё время упиралась в небо шпилем парадная МИЛ-овская высотка, и свернула направо.

- Куда мы едем, дядь Яша? – спросил Марк.

- Да есть тут одно местечко…- неопределённо ответил наш спутник. – Да вы ведь оба, кажется, уже там были?

И снова весело подмигнул.

- Не дрейфьте, парни, всё будет хорошо!

Остаток поездки я запомнил неважно. Сначала машина долго мчалась по Садовому кольцу на головокружительных пятидесяти километрах в час. Мы распугивали кваканьем похожего на клизму клаксона ломовых извозчиков, обкладывавших нас в ответ многоэтажными матами; расходились бортами с редкими легковушками, несущими в своих салонах ответственных, судя по френчам и кожанкам, сотрудников советских ведомств; укорачивались от грузовичков «АМО» и отчаянно дребезжащих, сыплющих искрами трамваев. Где-то в районе Красных ворот машина свернула влево, и тут я окончательно потерял ориентировку – знакомых зданий не осталось, и даже конфигурацию улиц я как будто перестал узнавать. Пробок, однако, не было и в помине, так что на всю дорогу ушло минут сорок от силы.

Опомнился только когда наша «Антилопа-Гну» (при ближайшем рассмотрении это оказалась отечественная НАМИ-1, считающаяся, в отличие от заполонивших столичные улицы «Испано-Суиз», «Паккардов» и прочих буржуйских «Роллс-Ройсов» машиной чуть ли не пролетарской) затормозила у знакомого бледно-жёлтого фасада. Ба, да это же моя альма матер – ВУЗ, где я честно оттрубил пять годков и в чьих подвалах отыскал амбарные книги, с которых и началась вся эта катавасия!

Удивительно, но лестницу, ведущую вниз, в подвальную лабораторию», а так же её саму, я помнил как бы двойной памятью – с одной стороны, своей собственной, в которой остались облезшая штукатурка, многолетний слой пыли, покрывающий антикварное оборудование, да скалящийся кирпичными обломками пролом в стене. С же другой стороны, небогатый опыт, обретённый в теле несчастного Алёши Давыдова, настойчиво выдавал картинку, почти целиком совпадающую с тем, что я видел сейчас своими глазами: узкий коридор, освещённый редкими электрическими лампочками, упрятанными в проволочные сетки. Железная дверь в стене, за которой нечто, напоминающее лабораторию «сумасшедшего учёного» из старых чёрно-белых или даже немых кинофильмов. Приборы в деревянных корпусах и с чёрными эбонитовыми ручкам и настроек; очень много проводов, обнажённых медных спиралей и фарфоровых тарелок-изоляторов, наводящих почему-то на мысль о генераторах Тесла. Здесь даже химические реторты были, большие и не очень, соединённые стеклянными трубками и змеевиками!

А в середине всего этого брутального великолепия покоилось на низком деревянном помосте ОНО – кресло, обмотанное проводами, проводками и с кожаными ремнями для рук и ног, которые почему-то не остались в моих воспоминаниях. Металлическая шапочка на затыльнике кресла тоже была – из тонкого алюминия, утыканная какими-то стержнями и даже, кажется, радиолампами.

…и в обоих «слоях реальности» присутствовало кое-что ещё. Кое-что, замеченное мною ещё в пыльном подвале, в восемьдесят третьем, и резанувшее в новой, восстановленной памяти, когда меня вынимали в полубессознательно состоянии из этого самого кресла...

Аэрофотоснимок Сейдозера и его окрестностей был памятен мне в двух ипостасях – в виде потемневшего, малоразборчивого, с истрёпанными краями листка, провисевшего на стене никак не меньше