Александр Борянский - Три стороны моря Страница 41

— Они оскорбили нас так явно для того, чтобы мы не могли уйти отсюда.

Агамемнон был озабочен и печален. Видя вождя таким, Одиссей прощал ему власть, богатство, силу и плодородие аргосских виноградников.

— Они поставили меня перед очень плохим выбором. Если хетты придут на помощь, мы будем воевать с сильным противником, долго и трудно, непонятно за что. Если мы отступим, я потеряю союз. Ахайя не простит унижения.

— Когда ты собирал племена, мы обсуждали каждого, — высказался Диомед.

— Я бы снова пошел сюда! — стиснул кулаки Менелай. — Снова и снова!

Одиссей не мог знать, что, глядя на подставную Елену там, на поле, после поединка с Парисом, Менелай думал о том, с каким удовольствием он бы принял ее вместо настоящей.

— Мне кажется, Менелай не зря хотел бы прийти сюда снова и снова, — осторожно произнес Одиссей.

Уже оказавшись на этом маленьком семейном совещании, Одиссей прыгнул на пять шагов вперед по сравнению со всеми вождями западных островов, которые были прежде и будут в ближайшем будущем. Две скалы и десять коз…

— Что ты имеешь в мыслях, юноша? — спросил Нестор.

— Мудрый Нестор, у тебя даже я юноша, — усмехнулся Агамемнон.

— Одиссей предлагает пробраться в город, — сказал Диомед.

— В какой город? — не понял Менелай.

Одиссей и Диомед переглянулись.

— На равнине только один город, — ответил Менелаю Диомед.

Агамемнон нахмурился. Потом лицо его просветлело. Вождь засмеялся.

— Ты хочешь подарить нам его жену, привести на веревочке?

— Я хочу выяснить, где она, — отвечал Одиссей без тени улыбки.

Агамемнон покачал головой.

— Если ты по дороге хотя бы выяснишь, каких союзников они ждут…

— То благодарность вождя вождей уже будет подобна июльскому дождю, — скромно завершил Одиссей.

— Да, — подтвердил Агамемнон.

— Мне достаточно твоей дружбы. И твоей, Менелай.

— Эх, какие интересные пошли молодые люди!.. — сказал Нестор. — С прежними молодыми людьми не о чем было поговорить. Нельзя было с ними разговаривать. Взять хоть Геракла, хоть твоего отца, Диомед. Хоть этого…

Тут Нестор сбился. В доме Атридесов имя Тезея было столь же запрещенным, как в доме царя Приама имя Геракла.

— Скажи, Менелай, — обратился Одиссей, — у твоей жены была какая-то особенность в произнесении слов?

— Особенность?

— Что-то отличающее. Ты ведь узнал бы ее голос?

— Да. Но у нее обычный голос.

— Скажи, Менелай, ты думаешь она пошла за Парисом по принуждению или… Или по своей воле?

Менелай смотрел в землю.

— Думаю, по воле Афродиты.

— Афродита всесильна… — добавил Нестор. — Это мне она уже ничего не способна сделать.

— Скажи, Менелай… — он набрал воздуху в легкие, вместе с воздухом — побольше смелости, дождался, когда Менелай поднимет взгляд, чтобы видеть его глаза, и спросил: — Ты знал раньше эту красавицу с кожей цвета орехового дерева?

— Нет, — удивился Менелай, и глаза Атридеса не лгали.

«А еще его Елена может быть мертва. — Вдруг пришло в голову Одиссею. — Просто мертва. Проще простого».

Но вслух он этого не сказал.

— Ты плачешь о Гекторе, брат мой потерянный и найденный?

— Нет.

— Я тоже. Но почему? Мы ведь любили его…

— А почему ты не плачешь, Кассандра?

— Я увидела внезапную красоту в этой войне. Она течет стройными рядами. Прислушайся, какой ритм! Звук следует за звуком… Слушай!

Очень тихо. Ни плача, ни смеха, ни звона оружия, ни крика погонщиков… Ни сверчка, ни любовных стонов. Ни волка, ни петуха. Только Кассандра закатила глаза напротив, ближе, чем длина копья… Любого копья, не обязательно того невообразимого, которое стоит в храме Афины и все равно никого не спасло.

— Я ничего не слышу.

— Не обращай внимания, это сейчас просто тишина.

Шаги. Она их не различает, погруженная в свои мысли.

Хотя какие у нее мысли, это грезы, сны наяву, игра в «слышишь — не слышишь». Она предсказала ему Елену когда-то, давно. Не так уж давно…

— Ахейцы взывают к богам, они готовят страшное коварство, как ты думаешь, они возле ворот, они не ворвутся ночью? Я боюсь, Парис…

— Я думаю, ахейцы сидят и боятся, как бы мы не совершили вылазку.

Шаги рядом. Теперь даже Кассандра поворачивает голову.

— Хайре! — говорит, входя в зал, Эней, сын Анхиза, друг Париса. — А я думаю, Агамемнон не рад тому, что им всем предстоит.

— А нам?

— Тебя волнует будущее? С каких пор, Парис?

— Это я спросила его.

Кассандра, Парис и Эней не похожи на тех, кто собрался умирать. Тяжелый героизм Гектора сгорел на костре.

Эти трое не понимают, но Гектор связывал себя с Троей, а они нет. У Кассандры есть что-то еще: бесформенный и туманный целый мир. У Париса есть что-то еще: беспечный храм всегда открыт. И у Энея есть что-то еще: Троя не его город, Троя лишь пристанище молодости и школа бесконечной войны.

— Пока Елена тебя не разлюбит, Троя будет стоять.

— Она призрак, ниспосланный богами, Парис.

Парис улыбается. Так улыбаются спящие на рассвете.

— Ты плачешь о Гекторе, Эней?

Сын Анхиза качает головой и не знает, что ответить. Из приамидов, хозяев Илиона, он признает одного Париса. Гектора нельзя было не уважать. Но он слишком хотел быть главным воином. Он и умер как главный воин.

— Чтобы чувствовать счастье, мне теперь надо убить его, — произносит Парис. — А я привык к счастью.

И Кассандра, и Эней не сомневаются, кто такой «он».

На этот раз никто не услышал шагов.

— Ты говорил, именем Афродиты не убивают…

Гибкая и невесомая, в хитоне цвета неба… Силуэт Елены колеблется, освещаемый мерцающими факелами.

— Именем Афродиты — нет. Но я призову Аполлона, любимая.

Эней ждет, что она еще скажет. Легкое придыхание, когда она произносит эгейские слова — это, видимо, спартанское свойство. Аргосцы так не разговаривают. Или, может, он не замечал?

— Что ты делала, любимая? — Парис проводит ладонью по ее лицу, белая ладонь ложится на безупречную кожу цвета орехового дерева. — У тебя красные глаза, ты спала?

— Я плакала о Гекторе, — отвечает Елена.

Парис обнимает ее, они удаляются. Факелы пляшут на их спинах.

— Призрак… — шепчет Кассандра.

Очень редко, ну совсем редко так бывает, чтобы три избранных собрались вместе. Действительно очень-очень редко.

А чтобы четверо…

Одиссей перелез через стену и повис на руках.

Внизу его ждала неизвестность. Он туда уже прыгал две ночи назад.

Но теперь неизвестность грозила обернуться новой судьбой, о которой ничего не будет знать Пенелопа, да и сам он вряд ли поверил бы, скажи ему об этом некий наглец в начале ахейского похода.

Он пронзил бы наглеца копьем, не задумываясь.

Рана болела намного меньше. Одиссей прислушался к темноте, различил вдали ахейские огни у кораблей, звезды над головой… Шум волн, бьющихся об утес на Итаке, это из детства.

«Прыгай!» — сказал себе Одиссей.

Песнь седьмая

Как рождаются боги?

Об этом рассуждали ученые мужи и безграмотные пастухи (у вторых, кстати, получалось лучше), об этом написаны трактаты, пропеты гимны… Есть даже несколько древних анекдотов, юмор которых, как и всяких анекдотов, был утерян в третьем поколении, и последующими слушателями они воспринимались как вполне серьезные заветы высших сил.

Об этом высказывались мудрецы и бездарности; подводили итоги доктор античной истории, переквалифицировавшийся в политика-экстремиста, и гениальный непризнанный музыкант, подравшийся в подворотне с пятью неизвестными поэтами.

Но никто не ответил на вопрос.

Век тринадцатый (из тех, что до н. э.), по счастью, атеизма не знает. Спокойно гуляют по планете религиозные фанаты. В поисках совершенства они убивают друг друга. Им ни к чему сложные аналогии — пока что. У них на это нет времени: слишком дорого время для смертного, слишком коротко.

И вопрос висит, освещая младенцев и старцев, пепел Гектора и здоровое тело Аякса.

Так как же?

Легкий звон — это было первое, что он услышал.

Может быть, его издавало море, которое он снова видел перед собой, — а думал, никогда ему уже не встретиться с таким обилием соленой воды. Может быть, источник звука прятался в камне: если обернуться, невысокие горы ждали за спиной, красноватые, вроде бы незнакомые, но как будто послушные. Но вероятней всего — тимпалы играли у него в голове, почему именно сейчас?

Как он здесь оказался. Это не было вопросом, факт имел место: как-то он здесь оказался. Ни одного человека вокруг, и ни единой мысли о том, как он сюда шел.

Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.