Владимир Свержин - Заря цвета пепла Страница 42

— Насколько можно верить его словам?

— Полагаю, можно. Этот тюремщик — человек небогатый, однако скрывался здесь три месяца, пока его не вывезли куда-то.

— Вывезли?

— Да. Согласно бумагам, он полностью излечился и был передан под надзор родственников.

— В лечебнице сохраняются истории болезней пациентов?

— Да, в течение очень короткого времени. Вы, должно быть, хотите узнать адрес родственников?

— Вы проницательны.

— Можете не трудиться, это небольшая деревня в Эльзасе, сгоревшая еще в начале войны с Австрией.

— Понятно. Ниточка обрывается.

— Но зачем вам это?

— Сейчас Людовику уже больше тринадцати лет, и по закону именно он — единственный легитимный король Франции. Естественно, что такую знаковую фигуру ищут все. Если французская полиция и жандармерия уже отчаялись его найти, то Метатрон, кто бы он ни был, делает это с непонятным мне пока упорством.

— Но все же, кто это, месье?

— Я и сам очень надеюсь узнать. Кто, для чего — вопросов много, хотелось бы получить ответы. Именно в этом я надеюсь на вашу помощь.

— Можете на меня рассчитывать.

— Для начала нужно отправиться на улицу Красного Колпака. Там, возле пансиона мадам Грассо, крутится чистильщик обуви Гаспар, совсем еще мальчишка. Передайте ему, чтобы он продолжал тщательно следить за любовником мадемуазель.

Глаза медика удивленно расширились:

— За каким любовником?

— Это неважно, Гаспар знает. Ближе к вечеру я пошлю здешнего слугу в этот самый пансион за вещами.

— Но… вас же найдут!

— Именно этого я и добиваюсь. Более того, я отдельно заплачу посланцу, чтобы он сболтнул, куда именно необходимо доставить вещи.

— Что вы замышляете, месье?

— Выяснить, кто такой Метатрон, как было сказано прежде. Так вот, почтеннейший господин Л’Ориоль, мне особо важно знать, куда любовник мадемуазель отправится после того, как ему станет известно, где я прячусь, и в каком месте он снова оторвется от хвоста.

— Вы говорите загадками.

— Увы, доктор. Но обещаю: когда все закончится, — а я чертовски надеюсь, что все закончится благополучно, — буду рад сообщить вам разгадки всех этих загадок.

— Хорошо, месье, я сделаю, как вы говорите.

— И еще. — Я подошел к окну и задумчиво поглядел на роскошный сад, цветники и видневшуюся за буйной зеленью ограду. — Там, на улице, скорее всего, скоро появится наряд полиции или соглядатай в штатской одежде. Вы ходите здесь каждый день и потому, несомненно, знаете, кто и где обычно стоит, ходит, сидит.

— Да, вероятно, — с сомнением в голосе подтвердил доктор.

— Расслабьтесь и включите память. Просто восстановите картинку. Меня интересуют лишь те, кого не было прежде, кто появился сегодня.

— Хорошо, я постараюсь.

— Будьте уж так любезны. Этой ночью, как стемнеет, я исчезну.

— Но если за больницей будут наблюдать…

— Уверен, что будут… — Я задумчиво поглядел на врача. — Говорят, у вас тут прежде ставили любительские спектакли?

— Да, и не без успеха.

— Вот и прекрасно. Тогда еще один вопрос: при вашей лечебнице есть морг?

Ночная мгла опустилась на разогретый солнцем Париж, заставляя добрых граждан устремиться на свидание с подушками или продолжить свидания, так сказать, в иной плоскости. Лишь полиция, обходившая ночным дозором спящий город, военные патрули и враги народа всех мастей не спали этой теплой, наполненной ароматами роз и навоза майской ночью.

Да вот еще нищий в латаном пехотном мундире, устроившийся напротив лечебницы душевнобольных на улице Шарон, не спал, а, чуть придремывая, следил одним глазом за входом. Рукав его был засунут за пояс, в жестяной миске, стоявшей у ног, виднелось несколько монеток, напоминая редким прохожим о милосердии.

Трое полицейских важно прошествовали мимо инвалида. Тот подхватил миску и зазвенел монетами, но блюстители порядка лишь окинули безучастным взглядом жалкое существо и в молчании отправились дальше. Через несколько минут, когда полицейских и след простыл, ворота лечебницы отворились и оттуда медленным шагом, точно плывя над землей, показалась фигура в длинном плаще. Капюшон скрывал лицо неизвестного, голова его, точно в глубокой задумчивости, была опущена на грудь. Нищий бросился наперерез прохожему.

— Подайте герою Вальми! Всего одна монетка, гражданин! Спасите от голода того, кто спас вас от австрияков.

Фигура остановилась. Голова под капюшоном медленно приподнялась и осветилась мертвенно бледным сиянием. Нищий издал нечленораздельный стон ужаса, выронил миску и попятился. На него безучастными пустыми глазами смотрел мертвец. Бледно-синие щеки кое-где уже были тронуты гниением, на правой скуле отчетливо виднелись темно-бурые лицевые мышцы, из одной в сторону глазницы выползал могильный червь.

— Зачем тебе монеты? — глухо проговорил бродячий покойник.

Нищий отказался вступать в дебаты и, закатив глаза, хлопнулся в обморок.

— Ну вот, и отключать не пришлось. — Я откинул капюшон. — Пожалуй, со времен студенческих хэллоуинов не доводилось так наряжаться.

Если только я не переусердствовал с гримом, через некоторое время соглядатай придет в себя и бросится наверх с докладом. Ближе к утру об этом узнает де Морней. Что ж, времени немного, но все же несколько часов в моем распоряжении есть. А сейчас, до второго удара колокола воспетой Гюго колокольни Нотр-Дам, надо успеть встретиться с Гаспаром и подготовить следующий акт.

Глава 17

Депрессию нужно встречать с улыбкой. Депрессия подумает, что ты идиот, и сбежит.

Наполеон был мрачен. Его тонкое бледное лицо с несвойственной южанам легкой желтизной казалось непроницаемым, глаза, обычно живые и пытливые, смотрели холодно, точно буйство красок и замечательные пейзажи живописной Луары были аляповатыми декорациями бездарной драмы.

— Что ж вы голову повесили, соколики? — словно между прочим запел Лис, придерживая коня у дверцы кареты. — Что же бег ваш стал теперь уж не быстрехонек, иль почуяли, родные, мое горюшко…

— Лейтенант! — подозвал своего телохранителя Бонапарт. — Я бы попросил вас более не петь.

— Шо, вообще? — ошеломленно переспросил Сергей. — А как же ж страдания мировой культуры?

Стоит ли говорить, что со стороны Лиса это было грубейшим нарушением субординации, но подобные выходки часто сходили ему с рук.

— Эту песню не задушишь, не убьешь, — продолжал он.

Эта пылкая тирада взбалмошного гасконца отчего-то вызвала легкое подобие улыбки на губах любимого сына Марса. Действительно, что возьмешь с этих гасконцев?

— Сейчас не пойте.

— У вас плохое настроение, мой генерал?

— Да.

— Отчего же? Дорога прекрасна, воздух свеж, птицы щебечут. Буквально, дневной эфир струит зефир, или наоборот, я уже не помню…

— Мне снился дурной сон.

— Ну, так на то он и дурной, шо умному человеку о нем думать не пристало.

— Вы что же, не верите снам? — Глаза корсиканца удивленно распахнулись, в них впервые с начала беседы появился живой интерес.

— Да вы шо, мой генерал, я и газетам верю. Так красиво брешут — как не поверить? Главное только в голову не брать.

— Это глупо, лейтенант. История знает великое множеств вещих снов, главное, уметь понять их смысл, а не отмахиваться от знаков, которые в изобилии посылает Провидение.

— Точно, сглупил, ваше превосходительство. Вот мне намедни сон приснился: иду это я, значит, по дороге, вдруг слышу, позади цокот. Оглядываюсь — карета. — Сергей перешел на громкий шепот и даже зачем-то огляделся по сторонам. — Тащит ее четверка вороных коней. Ну, прямо не кони, а чистый антрацит[48]. Рядом с каретой бежит огромный черный охотничий пес. Глаза так и сияют, в пасти клыки, шо те персидские кинжалы.

— Ну-ну? — заинтересовался Наполеон.

— Так я и рассказываю. На козлах, в черном-черном плаще, эфиопский кучер, как есть, отдельно от головы.

А сама карета вся из костей, по углам сверху вместо фонарей четыре человеческих черепа челюстями чавкают.

— О?!

— Подъезжает ко мне эта карета, дверца открывается… — Лис наклонился к окошку кареты, — а там дама. Вся будто в трауре. И говорит так умильно-умильно: «Садись, путник, я тебя подвезу». И так хитренько: «Куда скорее путешествие твое закончится». А я только гляжу — за этой дамой в карете пассажиров тьма-тьмущая: у кого язык на плечо, кто без головы, у некоторых веревка на шее или дыра в груди. Я ей: «Мерси, мадам, я уж так, пешкодралом как-нибудь».

— А она?

— А что она, я так и не узнал: труба зорю начала выводить.

— Да, — покачал головой Бонапарт, — недоброе предзнаменование.

— Вот и я о том. Как вы сказали, так я сразу дотумкал — недоброе. Смысл-то ясен.