Тверской Баскак - Дмитрий Анатолиевич Емельянов Страница 43

— Кто?

Вновь взявшись за еду, Калида отвечает абсолютно невозмутимо.

— Епифаний Новгородец с немцем Карлом Рютте.

«Странно, — напрягаюсь я, — Епифаний еще понятно, ведь именно у него мы сегодня увели Черниговское зерно, но немец-то чего приперся».

Отложив недоеденную куриную ногу, поднимаю взгляд.

— Зови. Послушаем, чем пугать станут.

Не поднимаясь, Калида гаркнул в закрытую дверь.

— Пущай заходят!

Через мгновение в открытую дверь вошли двое. Не снимая ни шуб, ни шапок, они степенно прошествовали в горницу и остановились в шаге от стола.

— Будьте здравы! — Громогласно изрек Новгородец и поклонился.

Носатый немец лишь молча кивнул, и я ответил, специально не упоминая его.

— И ты будь здрав, Епифаний! — Окидываю взглядом гостей и, уже обращаясь к обоим, приветливо провожу рукой.

— Присаживайтесь, угощайтесь, чем бог послал.

Просить дважды незваных посетителей не пришлось. Мне кажется, я еще не закончил фразу, а новгородец уже шумно опустился на лавку и, не церемонясь, схватил с блюда кусок жареного мяса. Немец сделал все то же самое, не так шумно, но не менее быстро.

Чавканье и шум работающих челюстей на время стал единственным звуком, заполняющим залу. И гости, и хозяева с одинаковым аппетитом накинулись на еду, словно все собрались здесь исключительно ради насыщения желудка.

Закончилось это только после того, как блюдо опустело, и Куранбаса, обтерев тарелку кусочком ржаного хлеба, со смаком отправил его себе в рот. Проводив этот жест взглядом, Епифаний словно очнулся от инстинкта насыщения. Огладив свою стриженную на новгородский манер бороду, он вновь преобразился в пронырливого и хитрожопого купца.

— Вот не пойму я тебя, Фрязин, — его утонувшие в широком лице глазки кольнули меня пронизывающим взглядом, — ты вроде бы не из здешних краев, не из купеческого сословия. Зачем ты в нашем болоте воду мутишь? К чему тебе столько зерна? — Он попытался изобразить дружескую улыбку, но получилось больше похоже на оскал. — Прибыли с него ты не получишь, сохранить до весны не сможешь… Что ты с ним будешь делать?

Этим вопросом многие донимают нас с самого приезда, ибо никому не понятно, зачем мы скупаем зерно по предельной цене. Никому здесь и в голову не может прийти, что кто-то может пойти супротив ганзейских и новгородских оптовиков. До сего дня мы либо вообще не отвечали на него, либо отделывались шуткой, но теперь вижу отвертеться не удастся и пришло время разборок. Поэтому для начала изображаю обиду хозяина на непростительную бестактность гостя.

— Во-первых, для тебя я не Фрязин, а Иоанн Луиджи Манчини, — даю ему минуту для усвоения маленькой выволочки и продолжаю, — а во-вторых, почему ты решил, что можешь с меня чего-то спрашивать?! — Как-то вдруг окончательно осознав, что конфронтации не избежать, я мгновенно принимаю решение и намеренно иду на обострение. — Мы с товарищами делаем то, что считаем нужным для нас и ни перед кем отчитываться не собираемся.

Ухмылка на лице новгородца стала еще больше похожа на волчий оскал, и он едва заметно скосился на сидящего рядом немца. Тот никак не отреагировал, сделав вид, что вообще плохо понимает, о чем тут говорят. Епифаний недовольно поморщился, но тут же вновь постарался вернуться к роли рубахи-парня.

— Вот зря ты так, Иван Фрязин. — Он надавил на последнее слово, давая понять, что здесь на Руси, откуда бы мы иностранцы не приехали, все равно мы все либо фрязины, либо немцы. — Мы же к тебе по-доброму. Пришли поговорить по-людски, а ты грубишь. Общество ведь может и обидеться! — Он вдруг навалился на стол приблизив ко мне свою здоровенную башку. — А ежели общество обидится, то мало никому не покажется. Можно ведь не то что прибылей, а и живота своего лишиться на раз!

Алтын Зуб попытался было вставить слово и немного сгладить ситуацию, но я не дал, остановив того жестом. Глядя в холодные злые глаза новгородца, думаю о том, что не надо оттягивать то, чего все равно не избежать.

Епифаний, неправильно оценив мое молчание, нажимает.

— Так что скажешь?! Ты здесь, на Москве, многих торговых людей обидел и хорошо бы было это дело уладить.

Как они хотят уладить дело, я примерно представляю и мне это совершенно не подходит. К неизбежному столкновению мы готовы. Ситуация уже не раз проговаривалась с Калидой, и тот с абсолютной уверенностью убедил меня, что как бы не обернулось дело, но здесь на Москве ни новгородцы, ни немцы свару устраивать не станут. Власть в городе этого не потерпит, а ссориться с людьми Великого князя им не с руки. Вернуть свое они попытаются на обратной дороге в Тверь, и именно к такому повороту нам следует готовиться.

Готовы мы или нет, это только время может показать, но страха у меня нет, поэтому, поднявшись из-за стола, говорю жестко, но с насмешливо-издевательской ноткой.

— Всех, кого мы обидели, я прощаю! — Обвожу взглядом слегка ошарашенных гостей и добавляю. — Другого ответа не будет, так всем и передайте.

Глава 8

Караван из почти тридцати возов тянется по узкой зимней дороге. Слева и справа сплошной темной стеной стоит сосновый лес. По низу режет глаз девственная белизна сугробов, а над головой плывут зеленые кроны, придавленные шапками белого снега.

Запряженная в сани коняга вяло перебирает ногами, и полозья натужно скрипят, давя утрамбованный снег. Я лежу в санях прямо на мешках с зерном и пялюсь в голубое оконце чистого неба посреди серых тяжелых облаков.

Возок идет по накатанной дороге ровно и меня, закутанного в теплый тулуп, клонит в сон, но я креплюсь. Не время спать! Пошел второй день пути, и сейчас теоретически самое удобной место для нападения. Московская земля закончилась, и случись что, претензии предъявлять некому, разве что самому себе. Тут как бы уже власть Тверская, а в Твери я княжий человек и наместник. Стало быть, если меня ограбят, то я и виноват. Не доглядел!

Усмехаюсь про себя и, приподнявшись, всматриваюсь в темноту леса.

«Да нет, ничего я так не увижу, нечего зря и пялиться! — Откидываюсь назад и натягиваю тулуп до самого носа. — Все, что можно было сделать, уже сделано, а там как бог даст».

Успокаиваю себя и в очередной раз мысленно, просматриваю всю расстановку сил. Впереди едут верхами трое боярских детей, еще двое позади каравана. Эта пятерка, присланная тысяцким Луготой. Она в бронях, при мечах и копьях, и любому стороннему человеку должна казаться главной нашей охраной. На этом строится большая половина моего замысла, потому что как у всякого человека двадцать первого века, избалованного кинематографом,