Валерий Елманов - Крест и посох Страница 44

— Ишь ты, ужом вывернулся, — хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. — Учись, Парамоша, яко излагати надобно. Ну а чего затаился, аки мышь в амбаре? — чуть построжел он голосом. — Почто сразу не объявился?

— Опять же памятуя твой строгий наказ, великий княже, — склонился дружинник в почтительном поклоне.

— Это какой же такой наказ? — усомнился Глеб. — Почему я не помню?

— Тогда же, третьего дня боярин Онуфрий, что от князя Константина… — начал юноша, но вновь был перебит Глебом:

— Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.

— Я и сказываю, — не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: — Так вот, боярин Онуфрий словцо молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, со строгим наказом поперед тебя не забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не сметь.

Глеб нахмурился, припоминая, затем важно кивнул, соглашаясь, что действительно такой случай имел место. Вдохновленный этим кивком дружинник горячо продолжил:

— Так это ты столь сурово боярину ответствовал, кой в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому быти? Вестимо, испужался я в твою речь влезать, кою ты у поруба с Парамоном вел. Помыслил, коль глас подам, тот же кат по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине, и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц[50] не смогу. Вот я и застыл, аки столб соляной, в кой, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.

— Ну ей-то господь бог воспретил, — буркнул Глеб.

— А для нас, малых людишек, великий князь Рязанский повыше бога будет, — тут же ухитрился отвесить чудовищный по своей наглости комплимент дружинник.

— Ишь ты, — крутанул головой Глеб. — Эва куда полозья загнул.

— А что? И я тож согласный, — неожиданно для всех, включая князя, прогудел Парамон.

— Это как же? — осведомился Глеб, обращаясь к дружиннику.

— А так и есть, — пожал плечами юноша. — До бога высоко. Пока еще он слово свое скажет, ан глядь, а я уж и жизнь свою прожил. У тебя же, великий княже, суд и скорый, и правый. Опять же и Парамон со своей шелепугой тут как тут. Завсегда сколь ты укажешь, столь и отвесит, да от души своей сердобольной еще добавку отмерит.

— Ну-у, — засмущался явно польщенный Парамон, но князь, повернувшись к нему, внезапно строго спросил:

— А верно, что он тут сказывал о тебе?

— Так я… — замялся Парамон, не зная, как ответить, чтобы угодить Глебу.

— Как есть, так и скажи, — сухо оборвал его князь, пытливо уставившись на палача своими глазами-буравчиками.

— Было чуток, но токмо от усердия.

— Это верно, великий княже, токмо лишь от усердия. Вон как с дедом Гунькой месяц назад. Ты ведь ему наказал десяток плетей отвесить, как я слыхивал…

— И что? — заинтересовался князь.

— Так кто ж виной, что он, дурень старый, сунул бороденку кудлатую в рот свой беззубый и ну ее катать да пережевывать. Всю иссосал. Но тут промашка у обоих вышла — и у Парамона, и у деда.

— И что за промашка? — удивился Глеб.

— Да не поняли они друг дружку, — простодушно улыбаясь, развел руками дружинник. — Дед, аки пес преданный, не желал криком своим истошным сон твой послеполуденный тревожить, а Парамон, напротив, захотел непременно вопль евоный услыхать. А коли молчит, стало быть, он слабо казнь[51] исполняет, нерадиво. Пришлось ему наново потрудиться да весь десяток отвесить, и опять дед ни гугу. Токо на четвертом десятке и подал хрип еле слышный.

Рязанский князь повернулся к своему палачу и открыл было рот, чтобы спросить, так оно было или как-то иначе, но ему хватило лица Парамона. Злое, насупленное, оно красноречивее всех слов подтверждало истинность происшедшего.

— Конечно, Парамон тут же на радостях шелепугу кинул, пошел кваску с холоду испить в повалуше[52] да и задремал там невзначай. Ну а когда пришел назад к козлам, мысля, что деда, поди, и след простыл, ан глядь, лежит, токмо похолодевший уже, — закончил дружинник свой рассказ.

— Так все было? — осведомился князь у Парамона, который от страха был сам не свой и лишь с ненавистью поглядывал на юного дружинника.

— Так я ведь хотел яко лучшее… — промямлил он наконец.

— Ты кто — князь или кат? — ехидно осведомился Глеб и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Отличка в том, что князь казнь назначает, а кат ее справляет. Поделено так у них.

Парамон продолжал сопеть, потупивши свои поросячьи глазки в землю, а Глеб продолжал читать нотацию:

— Я, вишь ли, Парамоша, за твоей работой не гонюсь, так уж и ты, голубок, мое мне оставь, а то ты мне так всех смердов уморишь, и с кем я останусь тогда? С одним тобой?

— Ибо сказано в Писании: «Оставь богу богово, а кесарю кесарево». Стало быть, каждому свое, — вставил словцо дружинник.

— Точно, — согласился князь. — А то я тебя, Парамоша, повелю самого на козлах разложить да всыпать пяток-другой горячих для ума в задние ворота, и уж поверь мне, что охотники до твоего седалища сыщутся. Вон, хошь бы и вой этот. Как? — повернулся он к дружиннику. — Возьмешь шелепугу, не побрезгуешь? — И с пытливым прищуром уставился на юношу.

Тот замялся:

— Я ведь, великий княже, вой, а не кат.

— Неужто даже ради такого случая откажешься?

— Разве токмо из уважения к великому князю попробовать. Да у меня беда…

— Что за беда?

— Рука слаба больно. Лишь после трех десятков замахов и расходится. Так что дозволь, великий княже, просьбишку малую — коль с полсотни назначишь для Парамона, так я тут как тут, а ежели менее, то тут кого другого лучше сыщи.

— Ну и договорились, — удовлетворенно кивнул князь и без всякого перехода резко сменил тему: — Тебя, кажись, Коловратом[53] кличут?

— Точно так, великий княже, — подтвердил дружинник. — Имечко крестильное — Евпатий, а за любовь к хороводам, девкам да игрищам Коловратом прозвали.

— Ну давай-ка попа этого поганого в поруб сведи. Да не туда, — миролюбиво заметил он второму дружиннику, уже ухватившему священника за широкий рукав рясы, намереваясь отвести его на задний двор княжеского терема. Там и были выкопаны в земле две здоровенные глубокие ямы, в которых у Глеба и в обычное время всегда кто-то сидел, а ныне и вовсе наблюдалось столпотворение.

Одних Константиновых дружинников насчитывалось не меньше двух десятков, не считая тех, которые прибыли вместе с будущим узником.

Последние, будучи кинуты в поруб, с невольной радостью, тут же сменившейся горечью от увиденного, уже в первые секунды пребывания в яме обнаружили своих старых знакомых по дружине, включая раненых лучников, прикрывавших вместе с Афонькой бегство князя.

Был там и гусляр Стожар, с головой, обмотанной какой-то грязной тряпицей, из-под которой сочилась сукровица.

— Коли поп оный был духовником княжьим, стало быть, и сидеть им заодно. К тому же, — Глеб назидательно поднял палец вверх, — и его немалую вину зрю я в злодействе Константиновом. Не сумел он диавола из души сына свово духовного изгнати, кой ему внушил столь тяжкий грех свершити. Вот пусть и искупает недочет сей. Авось убедит князя хошь пред смертью в содеянном раскаяться. А не сможет, так Парамон мой обоим подсобит. — И ободряюще хлопнул ката по плечу.

Тот угодливо закивал головой.

— Ну а ты, вой… — обратился рязанский князь к Евпатию и приторно, как только мог, улыбнулся ему. — Сами, чай, молодыми были, знаем. Иди уж, кружи свои хороводы с девками, Коловрат. — И, глядя на уже удаляющегося дружинника, буркнул, завидуя: — Ишь молодой, и не болит у него ничего. А тут… — Он досадливо поморщился и, потирая правый бок, повернулся к священнику, на которого имел определенные виды.

А что еще оставалось делать? Жена не управилась, вид плачущего сына тоже не смягчил сердце Константина, продолжающего упорно молчать.

Получалось, что, кроме этого попа, который был духовником ожского князя, больше и некому уговорить упрямца покаяться и рассказать своему единокровному братцу все как на духу…

Бысть тако же у христианнейшего князя Глеба слуга, всяко обласканный, но под речами льстивыми скрываша душу черную и гнусны деяния твориша в нощи темнай. А прозвищем бысть оный зловред — Коловрат…

И бысть о ту пору на Резани в воях Евпатий, прозвищем Коловрат, чистый в помыслах своих. И душою за Константина страждучи, измышляша он разно, яко бы ему леготу для князя, в узилище смрадном страждущего, учинити…