Анатолий Минский - Демон против люфтваффе Страница 45

— Поехали!

— Ты с ума сошёл! Тебя же не выписали…

— Я сам себя выписал.

Бадер не знал как реагировать, услышав историю бегства из госпиталя. По легенде, когда он сам до остервенения замучил медиков и заставил выписать допуск к лётной службе, даже "спасибо" им не сказал — вытащил бумажник и деловито поинтересовался: "Джентльмены, где я могу купить "Спитфайр"? Поэтому я очень рассчитывал на его понимание.

— Сэр, вы добивались возвращения в КВВС долгие годы. У меня нет ни дня. Я не могу больше безучастно смотреть из окна палаты, как они бомбят жилые кварталы.

— Билл, самовольная отлучка боевого лётчика из военного госпиталя — дезертирство, по крайней мере, в формальном отношении.

— Даг, на мне уже висит одно… Забыли? Как пайлот — офицер я должен быть в Шотландии.

Лидер авиакрыла сделал то же, что и обычно — закурил.

— Меня посадят вместе с тобой.

— Не обязательно. Если лётчик прыгнул с парашютом и через несколько дней вернулся на авиабазу, вы у каждого требуете медицинские справки о здоровье?

— Тебе точно не помешает. От психиатра. Принимай самолёт! — он повернулся к моему эскорту, то бишь Мардж. — Мисс, я рекомендовал бы вам потребовать от мистера Ханта поход к психиатру, если имеете на него серьёзные виды.

Как ни странно, ей особенно в голову запало не моё экстренное выздоровление, а угроза про "другую леди". Она поманила Рика, основательно вымахавшего за месяц, почесала за ухом и предупредила, кивнув в мою сторону:

— Проследи, милый, чтобы этот кобель даже не смотрел на других женщин. Если что, кусай вот сюда.

На этой милой ноте мы расстались, а я принял Mk2 с пушечным вооружением. В ту пору дефицитом стало всё — самолёты, лётчики, топливо, запчасти, боеприпасы. Выделив машину без очереди, Салага продемонстрировал, что ценит меня больше других.

Боевое крещение мой третий "Спитфаер" получил 15 сентября над Лондоном. В тот день мы походили на вратаря, к штрафной площадке которого приблизилось множество нападающих, и у каждого — мяч. Не знаешь куда бросаться.

Я впервые увидел в небе одновременно несколько сотен самолётов, и почти все они — немецкие. Наши, как обычно, в меньшинстве. Хорошо лишь, что истребительное прикрытие только на неповоротливых "сто десятых", "сто девятые" разворачивались, не доходя до города. Мы били немцев на подлёте, и над Лондоном, и после сброса бомб… Второй наскок был намного слабее. Мы теряли машины и людей, они — тоже, и, казалось, нет конца и края этой мясорубке.

Всадив последнюю очередь в хвост уносящемуся "Юнкерсу", впрочем, с непонятным результатом, я с трудом увернулся от "Мессершмиттов", явившихся прикрыть отход бомбардировочных эскадр. Вышел из пике у самых волн, чуть не задев их радиаторами, и едва дотянул до Дувра, выбрав для приземления сравнительно ровную площадку. Когда винт остановился, увидел причину снижения тяги — вместо кончиков лопастей винта остались одни лохмотья. Значит, воду всё‑таки зацепил. Ещё пару дюймов и…

Меня разобрал нервный смех. Я упал на колени под крылом и обнял стойку шасси, пачкая меховой воротник смазкой. Через час или два меня там нашли какие‑то солдаты… Честно — сообщить в сектор по рации о месте приземления не хватило моральных сил.

Пока подпирал колесо шлемофоном, Ванятка, змей подколодный, воспользовался минутой слабости и расспросил о случившемся девятнадцать веков назад. И я вдруг совершенно без сопротивления рассказал то, что из меня клещами не вытянуть было за столетия заточения в преисподней.

…Почему‑то, когда мыслями возвращаюсь в Иерусалим, там ветер, всегда — ветер. И очень неуютно. На этой проклятой богами земле, клочковато поросшей редким кустарником, словно рожа больного старика, нет нормальной жизни. Островки римской цивилизации подлая Иудея растворяет в себе. Здесь нельзя служить долго. Каждый римский гражданин, от патриция до простого воина, рано или поздно заражается этой атмосферой ржавчины, разъедающей душу изнутри. Я ненавижу Иерусалим!

Кто же мог угадать, что неожиданное повышение Марка Луция обернётся столь долгой карой за порогом жизни? Радовался, получив под командование центурию в молодые годы. Пусть с условием отслужить в иудейской колонии определённый срок. Здесь — противно, но обычно обходится без особых происшествий. Местные правители лояльны Риму. Более того, евреев настолько ненавидят окружающие народы, что присутствие легиона сохраняет относительный покой.

А касательно местных смутьянов, суд суров и скор. За мелочь иудеи сами карают преступников. Убийц, разбойников и поджигателей заговора против империи приговаривает прокуратор.

"В какой‑то мере, Ваня, мне элементарно не повезло. Сопровождать грешников на Голгофу отправляли десятку солдат, евреи сами обычно горели желанием мочить преступников. А тут — сразу трое, один из них оказал разлагающее влияние на жителей Иерусалима. Оттого назначили полсотни во главе с центурионом, то есть со мной".

"Казнь на кресте? Как в Библии?"

"Хорошо хоть, не перебиваешь дурацкими репликами про "поповские сказки". Нет, крест выдумали потом. Примерно к западу от городской стены возвышался небольшой холмик, на нём были врыты брёвна, заострённые наверху. Осуждённый на казнь тащил на хребте перекладину. На месте эту поперечину одевали на столб, руки еврея прибивали к её концам, ноги — к столбу. Иногда, но довольно редко, над головой очередного преступника помещалась табличка с фамилией гада. Чаще всего обходились без неё. Писали‑то они на арамейском, не на латыни, не каждый из римлян разберёт, что там намалёвано. Может — смерть прокуратору!"

"На армейском? В смысле — как в армии?" — не понял мой слушатель.

"На арАмейском. Язык такой, древний. Короче, осуждённый висел на солнцепёке и потихоньку умирал, осыпая проклятиями окружающих. Довольно жестокая казнь".

Я залез в кокпит и отхлебнул воды из фляги, нагревшейся в кабине "Спита". В Иудее мы пили вино. Мутная жижа из колодцев там разве что скотине годилась. И местным. А ещё хуже вообще без воды и вина. Особенно — если прибит гвоздями к толстому бревну.

"Один из троих был худ и измождён, как бродяга, двое других походили на обычных бандитов. Солдаты по привычке избили их. Бандюги заорали, третий стерпел молча. Сказал только: не могу сердиться на вас, потому что не знаете, что делаете. Как‑то так. Мои рассвирепели, начали снова бить и пинать, пока осуждённый не упал. На голову колючую ветку намотали. А он вдруг выпрямился, вскинул деревяшку на спину и, ни слова больше не говоря, пошагал вперёд. Толпа собралась, мои пятьдесят воинов едва разогнали зевак".

Я замолчал, снова переносясь воспоминаниями в тот весенний день, не сулящий добра.

"Два грабителя умерли чрезвычайно быстро. Слабаки. А этот, странный, мучился очень долго. В отдалении собралась толпа, ждут на солнцепёке, никто не уходит. И нам приходится ждать. Не оставишь — снимут ведь. Вино кончилось. Какого чёрта? Тогда я взял копьё у легионера и попросту ткнул еврея под рёбра. Потекла кровь, а он поднял припорошенные пылью веки, глянул в упор и тихо повторил те же слова, что и на городской улице. Мол, прощаю, не держу зла на тебя, не знаешь что творишь".

"Это Иисус Христос!" — поражённо вякнул Ванятка.

Надо же, и получаса не прошло, как догадался. Сообразительный растёт, даром что комсомолец.

Легионер, владелец копья, лишь посмеялся потом: какое ещё прощение! Мерзкий иудей должен благодарить, что укоротились его мучения.

Я совершил "добрый" поступок? В загробном мире другое мнение. Кстати, легендарное Копьё Судьбы не похоже на воткнутое мной в худой еврейский живот.

"Христом его назвали много позже. А что касается имени, по — арамейски как‑то иначе. Сейчас уже не помню. Пусть будет Иисус. В общем, когда ангел спросил — заколол ли его из сострадания или от ненависти к евреям, я откровенно ответил: вино закончилось, и ждать невтерпёж, пока тот окочурится. Вот мне и влепили от двух до трёх… тысяч. Не учли, что он практически уже был покойником. Есть люди, которых очень нельзя убивать".

"Он же — Бог? — спросил мой большевистский военлёт. — Или как там, сын Божий?"

"Честно скажу — не знаю. Формально говоря, он напоминал обычного грешника. Римляне его казнили за присвоение звания "царь иудейский", то есть за попрание римского полновластия на территории колонии. С точки зрения посмертного правосудия это тянет на грех гордыни, никаким царём, королём и султаном он не был. Сыном Божьим зваться не криминально, все мы дети Творца. Однако когда я умер, в преисподней его не застал. Мучительная смерть и прощение палача на распятии какие хочешь грехи перекроет. А насчёт божественного происхождения никто не знает. Разве что небожители. Но мне туда… не скоро".

"Ты не сразу тогда умер? — Ванятка впился как клещ, и я уже пожалел, что разболтал ему лишнее. — От старости?"