Сергей Бузинин - Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британской Империи Страница 48

Та забегаловка, что мы посетили первой, оказалась переполнена итальянцами. Ну и сервис, соответственно, никакой. Ушли мы оттуда и, слава Богу, без драки. Всё же авторитет Корено среди матросов «Одиссея» достаточно высок. Не сказать, чтоб как у Ховрина, но если и меньше, то не намного. Покинув кантину, наша компашка шлялась по Порт–Саиду в поисках нового пристанища. Из–за всеобщего столпотворения мы браковали один кабак за другим, и я понемногу начал надеяться, что первый мой сход на берег закончится мирно. Размечтался.

Возле очередной забегаловки мы наткнулись на небезызвестного Потапова в крайне плачевном (и в фигуральном, и буквальном смысле) состоянии. Его какой–то местный кидала в карты раздел, причем в буквальном смысле слова – до исподнего. Пока мы с ребятами прикидывали, как помочь несчастному Филиппке, Коля, как всегда, принял ответственное решение. Точнее, он, вспомнив о присущей Лопатину способности гениально играть в карты, предложил мне обставить каталу. Пришлось соглашаться, ну не мог же я сказать Корено, что лопатинское сознание давным–давно спокойно спит на задворках сознания! Даже если бы он мне поверил — и чего? Сдрейфить, отказаться и подвести людей, которые смотрят на меня с надеждой? Пусть тот же Потапов каждый день то так, то эдак подкалывает меня на пароходе и что теперь? В беде его бросать? Не уверен, что смог бы равнодушно пройти мимо даже там, в двадцать первом, а теперь, когда я становлюсь не просто частичкой команды, а вызывающим доверие человеком, тем более не могу. Слишком долго и трудно я шел к осознанию этих, простых на первый взгляд, вещей.

Закончилось всё вполне предсказуемо. Лопатин не подвел, и с его помощью турецкого картежника я сделал на раз, поступив с ним так же, как он с Филькой, то есть выудив всё до последнего пиастра и старых туфель. Катала подобным с ним обращением остался недоволен и спровоцировал всеобщую драку. А зря. Мог бы жить и радоваться. А так и барахло свое потерял, и уважение, еще и морду набили, причем не только ему, а всем не русским, кто имел несчастье оказаться на тот момент в кабаке. Включая трактирщика. И хотя участия в драке не избежал и я, к чести моей будет сказано, я никого и пальцем не тронул! Скамейкой по кумполу – да, было, а пальцем ни–ни. Правда не могу сказать, когда я больше боялся: когда только–только в драку встрял или когда той самой скамейкой какого–то араба на пол свалил. Не знаю, не помню и вспоминать не хочу, потому что самое главное даже не в размахивании скамейкой — я не сбежал, не спрятался, я дрался! И пусть толку от меня было мало, но встал в строй. В первый раз в жизни. А потом неугомонный Колька кинул клич: «По бабам!»

Когда Корено предложил продолжить наш вояж по злачным местам посещением борделя, я, честно говоря, немножко растерялся. Как любой человек эпохи видеокассет, быстро сменившейся эпохой DVD–дисков, я мог смело заявить: «И чего я там не видел?» Но на этом и моя информированность, и моя смелость заканчивались. Лопатин же – вот удивительно! – во многом оказался еще наивнее меня.

Впрочем, к моей растерянности примешивалась изрядная доля любопытства, да и адреналин после драки еще зашкаливал. Так что сказать, что я колебался, означало бы соврать самым наглым образом. А тут еще и толстовщина полезла, причем из обоих. «Воскресение» небезызвестное. И «Яма» вспомнилась, кому именно, я уже и не понял. Мне то легче, «дас ис фантастиш» легко перебивало русских классиков, а Лопатин вообще размяк в стенаниях по поводу несчастных падших женщин. А вечный бес любопытства так и толкал нас обоих сравнить литературных героинь с живыми прототипами.

Приют разврата оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Никаких бедовых девиц, караулящих у входа и хваткой бультерьера цепляющихся за «рашентуристо»… вообще ничего, что выставлялось бы напоказ. Всё, если так можно выразиться, вполне пристойно, больше похоже на средней руки провинциальную кафешку. Что же до самих девочек – восьмиклассницы из моего прошлого (оно же, по нелепому стечению обстоятельств – будущее) и одевались, и вели себя куда раскованнее.

Не успел я толком оглядеться, как Колька – вот электровеник! – мне уже барышню организовал. Краси–ивую! Вполне в моем вкусе… то есть такую, к каким я всегда близко подходить боялся, зная, что на их фоне буду выглядеть вообще как пентюх распоследний. Лопатин где–то на периферии моего сознания слабо вякнул, что предпочитает поблондинистее и попухлее, но я быстро поставил этого ценителя истинно арийской красоты на место, он обиженно умолк и больше не высовывался.

Барышня с нежданной энергией взяла меня в оборот – втащила на второй этаж, втолкнула в комнату, и… И пока она бегала за традиционными «выпить–закусить», я – тоже как–то вдруг – понял, что все будет иначе. Почему? Ну, в этом я и сам себе толком отчета не давал. Наверное, у меня приключился день непредсказуемых поступков, которые немножко сродни подростковому стремлению сделать наперекор. М–да, странное оно, мое взросление в это мире!

И я огорошил барышню тем, что, приняв позу влюбленного пажа, выдал ей по–французски совершеннейшую банальность, а потом, не давая опомниться ни ей, ни себе, начал декламировать Шекспира, сонет, не помню, не то сто двадцатый, не то сто тридцатый:

My mistress' eyes are nothing like the sun;

Coral is far more red than her lips' red;

If snow be white, why then her breasts are dun;

If hairs be wires, black wires grow on her head.

I have seen roses damask'd, red and white,

But no such roses see I in her cheeks;

And in some perfumes is there more delight

Than in the breath that from my mistress reeks.

Помнится, в прошлой моей жизни институтская «англичанка» Римма Владиленовна буквально пытала нас Шекспиром и Бернсом, заставляя зубрить бессчетное количество текстов. То, что мы понимали лишь отдельные слова, неистовую Римму ничуть не заботило. Она любила само звучание, погружаясь в него с головой, а мы… мы просто тонули. Но Лопатин–то английским овладевал не в провинциальном вузе начала XXI столетия, и, объединив усилия, мы цитировали бессмертные строки на языке оригинала так, что старине Вильяму за нас стыдно не было бы. Однако же после второй строфы я не удержался – и продолжал на языке родных осин:

Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

И все ж она уступит тем едва ли,

Кого в сравненьях пышных оболгали.

Дамочка моя совсем разомлела, глазки горят, щечки пылают. А я, не собираясь останавливаться на достигнутом, плеснул ей и себе в бокалы (во сервис! барышня, хоть и слушала во все уши, успела бутылочку откупорить) и принялся за Бернса:

Comin thro' the rye, poor body,

Comin thro' the rye,

She draigl't a' her petticoatie

Comin thro' the rye…

И, дабы не изменять только что возникшей традиции, закончил по–русски:

И какая нам забота,

Если у межи

Целовался с кем–то кто–то

Вечером во ржи!..

И, благодаря сидящим во мне знаниям Лопатина, а может, еще и двум бокалам красного, с каким–то испугавшим меня самого восторгом подумал: а ведь крут, реально крут был Самуил Яковлевич, и Шекспира, и Бернса так переложил, что ничуть не хуже оригинала вышло!

Эта мысль, к счастью, сгинула под натиском другой: вспомнилось мне, что я где–то слышал песню на эти стихи. Мелодия смутно припоминалась. Да ладно, и совру – никто не заметит! И я запел. По–русски, все ж таки мне так удобнее оказалось. Была б гитара – еще душевнее получилось бы. Но хоть и без музыки, и по–русски, барышня моя, гляжу, слезу пустила.

Ну, тут я и вовсе разошелся… то есть, не сразу, а после еще парочки бокалов. Нет, пьяным я не был, у меня было опьянение иного рода, когда я взахлеб читал родного нашего Заболоцкого:

…Я склонюсь над твоими коленями,

Обниму их с неистовой силою,

И слезами и стихотвореньями

Обожгу тебя, горькую, милую…

Барышня в исступлении прижимала руки к пухлой груди и вздыхала так чувственно, что, услышь ее товарищ Заболоцкий, наверняка был бы так счастлив, как только может быть счастлив творец.

А я уже выводил, слегка стыдясь, что все ж таки чуть–чуть фальшивлю:

Ах, какая женщина, какая женщина,

Мне б такую!..

И когда через пару часов я спустился со своих персональных небес на землю и Колька начал допытываться «ну и как?» (тоже мне, гурман–любитель клубнички!), я, уже не находя слов, просто показал ему большой палец – дескать, зашибись как круто. Самое смешное, что я ну ни капельки не врал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Июль 1897 года. Кимберли.

Ласковое утреннее солнце, пробуждая ото сна шахтерский городок, неторопливо пробежалось по кривым улочкам, как попало заставленным одноэтажными домиками, среди которых, то там, то сям возвышались здания трехэтажных отелей и двухэтажных, в колониальном стиле, коттеджей, произведенных местными жителями в разряд достопримечательностей. Отразившись веселым блеском в стальных полосах трамвайных рельсов, озорные лучи с разбега уткнулись в серо–голубые кимберлитовые стены небольшого двухэтажного особнячка и недоуменно замерли.