Елена Хаецкая - Варшава и женщина Страница 48

Она любезно здоровается с сеньорами – и с сеньором Гуго, и с его сыновьями, и с князем Блаи, и для каждого находит приятное, легкое слово. У нее гибкий стан и красивые руки, но всего поразительнее – лицо с нежной линией подбородка, подчеркнутой тонким барбетом, – лицо, сияющее ослепительной, волшебной юностью.

Говорили об изящных пустяках, развлекая гостей, сообщали новости и слухи. И брат, и сестра то и дело пересыпали речь сарацинскими словами, а то и целыми фразами, всякий раз поясняя со смехом, что то или это обыкновенно называется в здешних краях так-то и так-то. Дивно смотреть, как птичьим лепетом слетали с уст юной Мелисенты незнакомые звуки языка, который Джауфре Рюдель чаял услышать лишь от смертельного врага.

Расспрашивали гостей, в свою очередь, и хозяева: интересовались новыми обычаями при провансальских дворах, и законами, согласно которым вершатся дела и суды любви, и состязаниями трубадуров, и новыми их сочинениями, и именами лучших.

Затем в зал явились два полуголых раба, очень черных, с телами, смазанными для украшения маслом, а к щиколоткам их были привешены серебряные колокольчики. Безмолвно ухмыляясь, они установили большую ширму, представлявшую собою деревянную раму, обтянутую белым полупрозрачным шелком. Прибежали вслед за тем два презабавных человека, сирийцы видом, одетые в разноцветное тряпье, со смуглыми желтоватыми лицами. Их темные глаза были густо обведены синей краской, а губы выкрашены черным, ладони же и ногти рук и ног – ярко-красным. Они смешно размахивали руками на бегу, словно в большой суматохе, а затем, остановившись, принялись усердно кланяться.

В коробке у них были с собою плоские фигурки, вырезанные из твердой кожи, представлявшие силуэты дворцов, кораблей, лошадей, людей разного облика – и сарацин, и греков, и латинян. Показав все это высокородным зрителям, они снова поклонились и скрылись за ширмой, а перед ширмой расселся третий жонглер (если только сирийца можно так назвать!), в широченных шелковых штанах и множеством жемчужных ниток, свисающих с толстой короткой шеи на голую грудь. Он разложил на коленях барабанчик, дудку и два вида колокольчиков и принялся наигрывать попеременно на всех этих инструментах.

На фоне белого шелка показался силуэт дворца, а на крыше – человек, поднимавший и опускавший руки на шарнирах. Громкий голос пояснил, неправильно выговаривая слова:

– Это кровельщик, он на крыше работает.

У стен дворца показался второй человек. Он остановился и произнес, также коверкая звуки:

– Жа-арко… Кровельщик, ты дай мне воды напиться!

– А, добрый человек! – воскликнул кровельщик. – Вот и вода! Но умой, прошу тебя, лицо!

– Твоя правда, – сказал этот пришелец. – Мое лицо – оно пыльное. Но чем его утереть?

– А, возьми мою набедренную повязку! Это все, что у меня есть! Другого ничего нет!

Пришлый человек утер лицо брошенным ему куском ткани (лоскуток спустили на веревочке), а затем и выпил воды. После этого кровельщик захотел получить свою набедренную повязку обратно.

– Отдай ее мне! – сказал он. – Ведь она не нужна тебе больше, мне же – нужна прикрыть мой срам.

Но когда набедренная повязка возвратилась (с помощью той же веревочки) к своему прежнему хозяину на крышу, тот в изумлении вскричал:

– Ай-ай! Но как я теперь смогу ее надеть? Смотри, что ты наделал! Зачем отпечатал на ней свое лицо? И что мне теперь делать с твоим лицом? Если теперь я оберну себя твоим лицом внутрь, то оно соприкоснется с моими детородными органами, а этого не желают ни я, ни твое лицо! Если же обернуть повязку вокруг чресел лицом наружу, то получится, будто у меня два лица, а поскольку твое и умнее, и благообразнее моего, то люди скажут, будто моя задница во всем превзошла мою же голову! Ай-ай! Забери от меня эту испорченную набедренную повязку! Лучше ходить мне голым, нежели терпеть такое поношение!

– Ла, ла! – вскричал незнакомец. – Оставь ее под стрехой крыши, маловер! А теперь узнай, что я – пророк Иса… – Тут жонглер закашлялся, а музыкант, красный от натуги, раздул щеки и принялся наистовствовать над барабанчиком. – Я – Господь твой Иисус, – поправился сириец за ширмой, – и лик мой нерукотворный принесет много хорошего всем добрым людям. О тебе же я сожалею, ибо ты отзывчив, но вера твоя слабая.

На этом представление неожиданно завершилось, и все трое жонглеров с куклами, ширмой и музыкальными инструментами стремительно убежали.

Джауфре Рюдель больше смотрел, по правде сказать, на графиню Мелисенту, нежели на представление. И не в том даже дело, что графиня Триполитанская оказалась так хороша собой, как о ней рассказывали. Ее прекрасные черты в точности повторяли лицо, которое явилось Рюделю в колодце, подвешенном между адом и раем, – лицо крылатой змеи Мелюзины.

Здесь, в Земле Искупления, много имелось удивительных плодов, так что иной раз не знаешь, чем и восхищаться: необыкновенностью их или изобилием. В окрестностях Триполи имелось множество хорошо возделанных полей и богатых садов, и здесь выращивали пшеницу, сорго, апельсины, лимоны, финики, оливы, а также сахарный тростник. Многие из здешних плодов были для Джауфре Рюделя в диковину – например, баклажан, черный и лоснящийся, как кожа сарацина, или сладкий апельсин.

Но для чудес и наслаждений времени не было. Не успели рыцари из Пуатье прибыть в Триполи, как их поглотили заботы бесконечной войны, и снова скрипели телеги, грузились мешки с плоским белым хлебом, навьючивалась поклажа на ослов и мулов, седлались кони, свертывались палатки, стянутые ремешками, бряцало оружие – по всему графству готовились выступить навстречу преопаснейшему Нуреддину, султану Дамасскому, который, по слухам, уже находился неподалеку от Баниаса.

Выступали спешно, в час, для многих непривычный, – затемно. Празднества никакого не устраивали, простились с остающимися на скорую руку. Жара уже подстерегала войско христиан, готовясь навалиться им на плечи тяжелым влажным одеялом, и многие, с помутневшим взором, пошатывались в седлах, хоть и не было на них ни доспехов, ни даже кольчуги, а головы, по совету опытного графа, обмотали белыми шарфами.

Миновали несколько деревень и видели там поля, словно бы проседающие под тяжестью урожая, и сады, где жухли под палящим солнцем фрукты (граф Раймунд рассказывал, что слегка подвяленные плоды и слаще, и дольше ласкают язык слегка вяжущей сладостью). Иногда в деревнях видели франков, но чаще – сирийцев. Впрочем, последние предпочитали скрываться от жары в своих глинобитных домах, с виду похожих на неопрятную кучу камней и клины. Стены и крыши этих домов сплошь были облеплены комками навоза, служившего здесь едва ли не единственным видом топлива. Те же из местных жителей, кого нужда заставила выйти на жару, почти не потели и даже не щурились от яркого света, но двигались сонно, словно бы оглушенные и погруженные в дрему. И это лишний раз доказывало превосходство над сарацинами христиан, которые хоть и обливались потом, и отдувались тяжко, однако смотрели вполне осмысленно.

Какой-то крестьянин водил по каналу мотыгой, прочищая его. Еще двое неподвижно сидели рядом на корточках, точно две птицы, и смотрели, как он работает. В одном месте посреди канала был устроен помост с навесом, и этот помост помещался прямо над водой. Там были навалены циновки и ковры, а на этом ложе возлежал один толстый сарацин и, выпучив глаза, не мигая смотрел на бегущую воду. Граф Триполитанский спросил о нем у работающего крестьянина, и тот ответил утвердительно, что это – староста.

Тогда войско остановилось, чтобы выпить воды и переждать жару, а староста, к которому граф Триполитанский послал человека, нехотя покинул лежанку и направился к графу – сговариваться о свежем мясе и воде.

К вечеру выступили снова. Раймунд Триполитанский спешил. Шли всю ночь, благословляя прохладу, повеявшую с гор, и ждали рассвета со страхом, чего, по правде сказать, ни Джауфре Рюдель, ни молодые Лузиньяны, ни их отец никогда прежде за собою не знали. Спустя три часа после восхода солнца видели, как горит сухая трава, и граф Раймунд объяснил, что она загорается здесь сама собою, и огонь расходится правильным кругом, а ночью затухает так же, как и загорелся – без вмешательства человека. И там, где горела трава, остается ровный черный круг, и ни один христианин никогда по доброй воле на него не ступит. Рассказывали про одну крестьянскую девочку, которая заснула посреди такого круга, и наутро ее нашли совершенно черную, причем беременную собакой.

В этот день поднялся обжигающий ветер, и в воздухе полетели пепел и пыль, так что пришлось обернуть лица шарфами и ехать почти вслепую. Джауфре Рюдель время от времени ловил страдальческий взгляд Гвидона, который, казалось, готов был заплакать, умоляя, чтобы над ним смилостивились и перестали наконец мучить.

Баниаса достигли на третий день. Это был небольшой пограничный город, несущий на своем теле незаживающие язвы постоянных сарацинских набегов. Городская цитадель выстроена на берегу реки, которая и защищает стены, и наполняет цистерны и оросительные каналы, и вращает жернова мельницы, выстроенной у самых городских ворот. Со стены открывается заманчивый вид на плодородную равнину.