Лидия Раевская - Взрослые игрушки Страница 5

— Идиотка. Это у меня тушь размазалась. — Юлька плюнула на палец, и потёрла им под глазом.

— Дурная девочка. — Поставил Игорь Юльке диагноз. — Проституткой вырастет наверняка. Не разрешайте ей дружить с Лидой. На сегодня наше собрание закончено, встретимся в субботу.

Но в субботу мы никуда не пошли, потому что папа нажрался на свой день рождения, просил меня станцевать «что-нить для души», я станцевала как умела, и папа впал в кому до понедельника. А в понедельник повёл Машку на карате.

Обратно он вернулся задумчивым и пьяным. Посмотрел на потолок, и сказал:

— Блять.

Я была с ним солидарна, но вслух ничего не сказала. Папа протянул руку ко мне, простучал по моей лысине «Чижика-Пыжика», и сказал:

— Я ебал в рот все эти божественные мероприятия, дети мои. Всё это хуйня.

— Ты пропил зарплату?! — В прихожую выскочила мама, и в воздухе запахло грозой.

— Нет. — Просто ответил папа. — На тренировке ко мне подошёл Игорь, и спросил какого хуя мы не пришли в субботу на собрание. Я ответил, что у меня была днюха, я ликовал и фестивалил, моя дочь танцевала мне страшные танцы, и больше я ничего не помню.

А Игорь мне сказал, что я пидорас, и что свидетели Иеговы никогда не отмечают днюхи и ваще праздники, и уж тем более не бухают и не фестивалят. А ликовать разрешено только на собраниях, в момент божественных песнопений. После чего как-то само собой я послал егонахуй вместе с его торжественными заседаниями, и отдал Машку в кружок мягкой игрушки. Пусть учится носки там штопать.

— А как же рай?! — коротко всхлипнула мама, и почернела лицом.

— А мне на хуй не нужен рай, где шляются всего четырнадцать тыщ человек, и все, блять, с овцами. А я овец не люблю, они вонючие. — С вызовом ответил отец, и поднял вверх указательный палец: — И в субботу мы все вместе поедем в парк, просирать мою зарплату на аттракционы и петухов на палочках.

Мы с Машкой довольно улыбнулись, и незаметно харкнули в свои праздничные сапожки.

— Да, и ещё, — папа повернулся ко мне: — Юльку тоже позови. Хорошая девка. Хоть и вырастет, стопудово, проституткой.

Глава четвёртая

Однажды я задумалась. Что, само по себе, уже смешно.

А ведь когда-то, сравнительно совсем недавно, Интернета у нас не было. Пятнадцать лет назад — точно. Компы, правда, были. Железобетонные такие хуёвины с мониторами АйБиЭм, которые практически осязаемо источали СВЧ лучи, и прочую радиацию, рядом с которыми дохли мухи и лысели ангорские хомячки. Но у меня, например, даже такой роскоши не было. Зато было жгучее желание познакомиться с красивым мальчиком. Он мне прямо-таки мерещился постоянно, мальчик этот. В моих детских фантазиях абстрактный красивый мальчик Лиды Раевской был высок, брюнетист, смугл, и непременно голубоглаз. Желательно было, чтобы он ещё не выговаривал букву «р» (этот странный сексуальный фетиш сохранился у меня до сих пор), и носил джинсы-варёнки. А совсем хорошо было б, если у нас с ним ещё и размер одежды совпадал. Тогда можно было бы просить у него погонять его джинсы по субботам… В общем, желание было, и жгучее, а мальчика не было и в помине. Не считать же красивым мальчиком моего единственного на тот момент ухажёра Женю Зайкина, который походил на мою фантазию разве что джинсами? Во всём остальном Женя сильно моей фантазии уступал. И не просто уступал, а проигрывал по всем пунктам. Кроме джинсов. Наверное, только поэтому я принимала Зайкины ухаживания, которые выражались в волочении моего портфеля по всем районным лужам, и наших романтичных походах в кино за пять рублей по субботам. На мультик «Лисёнок Вук». В девять утра. В полдень билеты стоили уже дороже, а у Зайкина в наличии всегда была только десятка. Короче, хуйня, а не красивый мальчик.

Если бы у меня тогда, в мои далёкие четырнадцать, был бы Интернет и Фотошоп — я бы через пару-тройку месяцев, непременно нашла бы себе смуглого голубоглазого мачо в варёнках, и была бы абсолютно счастлива, даже не смотря на то, что найденный мною Маугли непременно послал меня нахуй за жёсткое фотошопное наебалово. Но ничего этого у меня не было. Были только Зайкин и моя фантазия. И была ещё газета «Московский Комсомолец», с ежемесячной рубрикой «Школа знакомств». Газету выписывала моя мама, а «Школу знакомств» читала я. Объявления там были какие-то странные. Типа: «Весна. Природа оживает, и возрождается. И в моей душе тоже что-то пытается родиться. Акушера мне, акушера!». Шляпа какая-то. Но, наверное, поэтому их и печатали. Подсознательно я уже догадывалась, что для того, чтобы мой крик души попал на страницы печатного издания, надо придумать что-то невероятно креативное. И я не спала ночами. Я скрипела мозгом, и выдумывала мощный креатив. Я выдавливала его из себя как тройню детей-сумоистов, и, наконец, выдавила. Это были стихи. Это были МЕГА-стихи, чо скрывать-то? И выглядели они так: «Эй, классные ребята, Кому нужна девчонка, которая не курит, и не храпит во сне? Которой без мужчины жить очень хуевато… Тогда найдись, мальчонка, что вдруг напишет мне!»

Я понимаю, что это очень странные и неподходящие стихи, особенно для четырнадцатилетней девочки, и для девяносто третьего года, но на то и расчёт был. И он оправдался.

Через месяц ко мне в комнату ворвалась недружелюбно настроенная мама, и сопроводив свой вопрос увесистой пиздюлиной, поинтересовалась:

— Ты случаем не сдурела, дочушка? Без какого такого мужчины тебе хреновато живётся, а? Отвечай, позорище нашей благородной и дружной семьи!

При этом она тыкала в моё лицо «Московским Комсомольцем», и я возрадовалась:

— Ты хочешь сказать, моё объявление напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГАЗЕТЕ??!!

— Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё раз больно стукнула меня свёрнутой в трубочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не додумалась фамилию свою указать, и адрес домашний, интердевочка сраная! Хоспадя, позор-то какой…

Мама ещё долго обзывалась, и тыкала меня носом в моё объявление, как обосравшегося пекинеса, а мне было всё равно. Ведь мой нерукотворный стих напечатали в ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато» на «хреновато». И это главное. А мама… Что мама? Неприятность эту мы переживём.

…Через две недели я, с мамой вместе, отправилась в редакцию газеты «Московский Комсомолец», чтоб забрать отзывы на мой крик души. Мне был необходим мамин паспорт, а маме было необходимо посмотреть, чо мне там написали озабоченные мужчины. На том и порешили. Из здания редакции я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штук.

— Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидишь. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на живую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшься! Дай сюда эту развратную писульку!

— А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт.

«Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них:

Любите природу, а именно — лес, ведь делает он миллионы чудес, поймите, меня поражает одно: Ну как вам не ясно, что лес — существо? Да-да, существо, и поймите, живое, ведь кто вас в дороге укроет от зноя? Давайте проявим свою доброту, давайте не будем губить красоту! Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет». Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом:

— Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси. Я прижала к себе конверты:

— Что-то, мать, кажется мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну его в жопу. Надо остальное читать. Распечатываю второе письмо: «Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра».

— Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса!

— Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась.

— И педофила тоже. Что там дальше?

А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на «Лисёнка Вука», и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых.