Юрий Иванович - Второй шанс Страница 5

Несмотря на огромное негабаритное тело, в него так и не попали – спасли прыжки и качание. Хотя ещё несколько пуль влетело в глубь коридора, вышибая искры из напольного мрамора и рикошетом оббивая штукатурку на стенах.

– Ваши задницы, да на перила! – к этим словам Паровоз скороговоркой присовокупил ещё несколько морских загибов, которым обучился среди зэков. Но, пробежав в конец коридора и выглядывая там через окно во внутренний двор, огорчился ещё больше: – Ух, ё-моё! Бозя, возьми меня за пазуху!

Во дворе горели две машины и завершалась небольшая война между бандитскими группами наружной поддержки и теснящими их силами спецназа. Броского автомобиля Бурого нигде не было. Стрельба из автоматов почти прекратилась, зато отчётливо были слышны винтовочные выстрелы, и люди в бронежилетах продолжали падать, пока кто-то не крикнул в мегафон:

– Всем в укрытие! Работают неопознанные снайперы!

Отпрянув обратно, Ефим забормотал:

– Кажется, дядя перемудрил с прикрытием!.. Или всех подряд занёс в список крыс и предателей… А может, это Лавсан зачищает тех, кто не справился с заданием, и попутно ментов прореживает?..

Дальше ему повезло, видимо присно упомянутый «Бозя» всё-таки послал ангела-хранителя. Дверь одной из квартир открылась, и в коридор выглянула заспанная тётка лет тридцати.

– Что за шум?! Я только заснула после ночной…

Долго возмущаться дамочке Ефим не позволил. Быстро затолкал её обратно в квартиру, запер за собой дверь и очень душевно попросил:

– Если сама шуметь не будешь, то и своими похоронами людям проблем не создашь. Поняла? Вот и хорошо, пошли, чайком угостишь.

Глава 3

Чудес так много на земле

Прасковья Григорьевна уже больше часа слушала откровения странного гостя. Порой задавала вопросы, порой позволяла себе спорить или шумно возмущаться. Некоторые детали уточняла, переспрашивая раз по пять, но всё равно история не укладывалась у неё в сознании.

Перед ней сидел ребёнок, мальчик, которому на самом деле девяносто два года. Точнее сказать – тело дряхлого старика омолодилось до невероятного состояния, а вот сознание осталось прежним. Разум отказывался верить в такое. Но стоило закрыть глаза, представить себе голос несколько иных модуляций, и тут же возникал образ убелённого сединами старца, опытного, всезнающего и измученного жизненными неурядицами.

Да и не мог ребёнок шести лет так убеждённо говорить, так грамотно излагать и красочно описывать, пользуясь при этом сложными оборотами речи. Подтрунивая порой над собой и над обстоятельствами, над человеческой жадностью и тупостью, девяностодвухлетний Александр Свиридович Кох рассказывал о себе и о самом главном за последние несколько лет своей жизни.

Прасковье Григорьевне самой только недавно исполнилось восемьдесят восемь, сама в жизни столько всего пережила, что хватило бы на несколько остросюжетных и многосерийных триллеров. Где только не бывала, с кем не общалась и под какой только меч беспощадной судьбы не попадала. Так что умела заглянуть в душу человека, могла отличить ложь от правды, верно оценивала наличие доброты или крайнюю степень цинизма.

Потому и понимала гостя. Потому, в конце концов, и поверила его рассказу. Пусть и пришлось иногда закрывать глаза и слушать именно сердцем то, чего быть не могло, но тем не менее…

Александр Кох смело мог назвать всю свою жизнь одним словом – преодоление. Сколько он себя помнил, ему приходилось, скрипя зубами от перенапряжения, преодолевать громоздящиеся на пути трудности.

Родился он в многодетной семье. Дед, Гельмут Кох, перебрался в Россию в конце девятнадцатого века. А своего сына-первенца от русской жены назвал редким именем Свирид.

Свирид Гельмутович прорвался в ранг уважаемого на то время учёного, историка и археолога. Александр у него родился в двадцать шестом году двадцатого столетия, уже имея трёх старших братьев и сестру. А после него семейство пополнилось ещё пятью детьми. Большая семья. И дружная.

Именно это помогло Александру Коху получить отличное разностороннее образование. Но уже в школьные годы он ощутил на себе весь гнёт социального неравенства и перекосы большевистской диктатуры. В начале Великой Отечественной войны стало десятикратно хуже: всю семью интернировали за Уральские горы, да и отца со старшими братьями и дедом Гельмутом на два года упрятали в лагеря. Дед там и погиб, а вот остальные родственники выжили практически чудом. В те времена, да и сразу после войны, немцам по национальности было непросто. Но именно в годы военного лихолетья Александр стал выбиваться из трясины произвола диктатуры. Шестнадцатилетний парень сумел совершить свой первый подвиг на ниве знаний: поступить в Омский машиностроительный институт на кафедру химии. Помогли отменные, можно сказать исключительные, знания, покорившие профессоров, принимавших экзамены. Хотя существенные трения из-за фамилии и происхождения с партийной ячейкой и представителями особого отдела возникали постоянно, но два года парень отучился блестяще.

Затем Саша, когда ему в сорок четвёртом исполнилось восемнадцать, настоял, чтобы учли его призывной возраст. Формальных причин отказать военкомат не нашёл, и вскоре молодой младший лейтенант оказался на фронте. И не просто отсиживался в тылах или прятался в окопах во время атаки, а воевал бесстрашно, мужественно, по-геройски. За свои подвиги успел в течение двух лет (в стаж вошла война с Японией) получить две медали и боевой орден. А также две контузии.

Затем была служба на границе с Китаем и, несмотря на мирное время, серьёзное ранение. Оно оставило хромоту на всю жизнь. Зато бой героя с нарушителями добавил Коху второй орден и офицерское звание старшего лейтенанта.

Александра комиссовали, но разрешили селиться и обучаться в любом городе, что для человека с фамилией Кох могло считаться благосклонностью фортуны. Ордена и медали помогли. Как помогали и в дальнейшем пробиваться в жизни, в том числе и сохранить полученную от родителей фамилию. Всё-таки не раз Александру настойчиво рекомендовали сменить немецкую родословную на более созвучную русскому уху.

Отделывался он от таких советчиков просто, с убеждением, вполне искренне восклицая в духе времени: – Я – русский, советский человек! Делаю для своей Родины всё, что могу, и готов вновь проливать за неё кровь, а то и жизнь отдать.

Не помогало, показывал ордена. А если и это не действовало на злобствующих оппонентов, не гнушался пожаловаться и раздуть скандал. Выкручивался как мог, хотя непосредственного участия в рядах партии сумел избежать.

После списания из армии он вначале восстановился в прежнем институте Омска, а потом перевелся в медико-биологический институт в Новосибирске. И всего себя отдал геронтологии.

В дальнейшем жизнь Александра Коха, посвящённая проблемам старения человека и борьбы с этим, проходила под одним всеобщим девизом: «Нет ничего лучше, чем учиться и познавать новое». Великая мечта тоже имелась – узнать причины старения и победить их. Учился, работал, экспериментировал и снова учился. На личную жизнь не оставалось ни сил, ни времени. Наверное, поэтому учёный так никогда толком и не создал семьи. Своих детей у него, при нескольких последовательно сменяющихся жёнах, так и не появилось. Довольствовался многочисленными племянниками, их детьми и внуками. Зато стал мастером в своём деле, академиком, труды и заслуги которого признали многие учёные, ценили и цитировали другие светила данного направления. Особенно его выводы, идеи и концепции зазвучали, получили должное признание после окончательного развала Союза, когда капитализм в России вновь стал таким же обычным явлением, как и по всему миру. Талантливым учёным стало работать проще, проблемы с выездом за границу исчезли, и встречаться с зарубежными коллегами никто больше препятствий не чинил.

Увы, нет худа без добра. И наоборот. Лопнули все ассигнования на науку, целенаправленно разворовали все достижения, лучшие умы потянулись в более богатые, обеспеченные страны. Та же Германия слизнула все интеллектуальные сливки с наследства Советского Союза. В начале девяносто третьего немцы предложили выехать на всё готовое и Александру Свиридовичу. И он даже стал собираться.

Остановил его отец, которому в то время исполнилось девяносто три. Всю свою жизнь он посвятил истории, изучению древних языков, ещё конкретней – археологии. И, даже будучи в таком преклонном возрасте, не впал в старческий маразм, продолжал писать монографии, давать консультации по истории скифов и сарматов, на которой специализировался, вести научные исследования. При этом он тщательно следил за успехами сына-геронтолога. Можно сказать, был в курсе всех его побед, свершений, а также неудач или временных отступлений, и не раз любил повторять странную, непонятную сыну фразу из какого-то стихотворения.