Надежда Попова - Ловец человеков Страница 5

От того, как оторопело захлопал глазами отец Андреас, Курт в очередной раз проникся к нему невыразимой жалостью; однако началась работа, так что всяческие симпатии отступили на задний план. Священник же, как он заметил, быстрее, проще и короче всего выдавал информацию, лишь пребывая в растерянности и будучи слегка припугнутым — но именно слегка, в противном же случае сведения он вываливал сумбурно, многословно и бессистемно.

— Да… — он явно не поспевал за сменой тем, — нет… нет, платили… сами понимаете, брат Игнациус, при таких условиях…

— Послушайте, вы ведь понимаете, что я — не имперский ревизор? Я не могу заставить кого-то даже колодец выкопать, потому что это вне моей компетенции. Все, что в моей власти, это казнить кого-нибудь на месте без одобрения сверху, если того будут требовать чрезвычайные обстоятельства. Неуплата налогов к ним не относится, посему — поймите, я спрашиваю только для того, чтобы знать ситуацию. Из интереса, если угодно.

— Понимаю… — согласился священник, тем не менее, не глядя на собеседника. — Видите ли, брат Игнациус… все так сложно… вы вот сказали о ревизоре — был такой лет пять назад, пытался вразумить господина барона; до меня дошло, что грозился отобрать майорат в имперскую казну, если он… А вскоре к нам нагрянул сосед — тоже барон не слишком высокого полета… то есть…

— Ясно, — подбодрил его Курт. — И что же?

Священник понуро пожал плечами, вздохнув.

— Если оставить в стороне все то, что он наговорил, и сказать кратко, то — заявил, что теперь он будет нашим бароном. И налог надо отдавать ему. А что мы сделаем? С семью-то стражниками… Уже больше четырех лет платим и своему, и чужому.

Понятно, подытожил Курт уже про себя. Если местному владетелю с уже упомянутыми семью людьми особенно не на что рассчитывать, то уж сосед-то, надо полагать, берет по полной…

— Почему вы не рассказали мне о найденных недавно телах? Полагаете, это не важное событие? — перебил он снова. — У вас часто случаются преступления?

Справившись с очередным приступом паники, отец Андреас пробормотал:

— Преступления — бывают, ведь за порядком следить некому… бывает, кого изобьют, а грабить — нет, не грабят, кражи чаще… смертоубийства — нет, что вы, это не часто, то есть, вообще редкость, это, разве, если какая драка, если ненароком… А два тела — так то звери, разве ж это вас касается… то есть, — испуганно спохватился тот, — разве ж это дело для вас, это егерь должен заниматься… То есть, должен был бы, если б он у нас был…

— Звери? — с сомнением повторил Курт. — А мне сообщили, что ни порванного мяса, ни крови рядом, ничего такого.

— Как — ни порванного?.. Горло разодрали, как есть в клочья, это рыси. Кому ж еще.

— Царапины?

— Что?

— Царапины, — повторил он. — Есть глубокие царапины? На руках и ребрах.

Отец Андреас понурил голову.

— Не знаю. Я не видел.

— То есть как это — не видели? А кто же занимался расследованием? Кто отпевал усопших?

— Да какое расследование, если звери? Пришел капитан, осмотрел место, тела, сказал 'звери'; а мне отпевать довелось уже приготовленных к погребению, омытых, одетых…

— Но руки? Сложенные на груди руки вы ведь видели? Лица?

— Видел. Царапин не было.

Значит, не рыси, подытожил Курт. Рысь — не волк, одним движением шею перекусить она не может. Когда рысь нападает на человека, происходит борьба, пусть безнадежная и короткая, пусть обреченная, но происходит. Человек закрывается руками, падает на землю, катается, пытаясь сбросить с себя напавшего, а уж как рысь удерживает добычу, известно — когтями за любую подвернувшуюся часть тела. Это знает даже ребенок, который хоть раз играл с домашним котенком или видел, как кошка хватает мышь, пытающуюся ускользнуть в щель под порогом. И руки, и лица тех, на кого нападает рысь, если уж не ребра, должны были бы быть изодраны или хоть исцарапаны ветками и корнями.

Святой отец, видимо, все еще ждал, что ему пояснят смысл задаваемых вопросов, а потому смотрел на своего спутника с нетерпением.

— Вы сказали, что тела вам доставили для отпевания уже приготовленными. Кто этим занимался? Остались в живых родственники?

— Нет, никого; убиенные — одинокие.

— Так кто этим занимался?

Отец Андреас чуть покривился — это был первый раз, когда Курт заметил на его лице столь неблагостное выражение.

— Бродяга. Прижился к нашей деревне с полгода назад; нанимается ко всем понемногу — вскопать, принести, починить…

— Вашим безденежным прихожанам есть чем ему платить? — усмехнулся Курт; святой отец же, кажется, иронии не заметил.

— Только пищей. Да еще одеждой. Но он не уходит. — Несколько секунд подумав, отец Андреас добавил: — Он вообще странный.

— Чем?

Тот снова смутился и запнулся, опять опустив взгляд на проплешину меж ушей своего ослика.

— Ну… не знаю… Разве не странно, что человек продолжает пребывать в таком… таком месте? Денег он у нас не заработает — это ему сказали сразу; не в ходу, все натурой… Вот разве…

— Да? — поторопил Курт.

— Вот разве домишко ему досталось. Помер старик, которому он взялся подлатать ограду. Наследников у него не было, так он перед смертью через меня завещал, чтоб в его доме жил этот бродяга. Только даже домом это жилище не назовешь. Стены есть, кровля есть, только с дырами, двери не запираются, а окна голые — рамы одни, да и те гнилые. И размерами — пять шагов на три. Вокруг ограда — в тех же пяти шагах от стен.

Курт вздохнул.

— Знаете, святой отец, для многих то, что вы описали, было бы райской кущей. Вам не приходилось ночевать под открытым небом годы подряд?.. Так что это еще не странность.

Но обратить внимание на этого бродягу стоит, договорил он уже про себя. Вряд ли, конечно, такой человек мог совершить убийство — он на виду, все к нему приглядываются, он носит малопочетное звание чужака (что по факту является отягчающим обстоятельством при любом бедствии — будь то кража треснувшего горшка с частокола какой-нибудь тетушки Марты или внезапно начавшийся град), и, что называется, гадить там, где живешь… Вряд ли. Но мало ли что. Бывает всякое — уж это-то Курт знал на собственном горьком опыте.

— Как его имя?

— Бродяги? Бруно. По крайней мере, так он сказал.

Курт усмехнулся.

— Не очень-то вы ему симпатизируете, да, святой отец?

Тот потупился еще больше, нервно дернув плечом, и кивнул.

— Грешен. Хотя, если он решил у нас остаться, теперь и он будет членом моей паствы; собственно говоря, воскресенья он не пропускает, и на исповеди бывает постоянно… Не нарушая ее тайны, могу сказать, что в его признаниях я не видел ничего особенно крамольного, хотя в общении он довольно неприятен…

— Так в чем дело? Давайте, признавайтесь. Я ж все равно узнаю.

Отец Андреас снова побледнел, вжав голову в плечи.

— Просто… Просто однажды я намекнул ему, что неплохо бы доброму христианину с такими руками помочь матери-Церкви, в том смысле, чтобы он поставил новую стену в церкви — старая разваливается, а у нас не осталось никого, кто бы хоть что-то смыслил в каменщицком ремесле. По крайней мере, так, чтобы все это не обвалилось при первом же дуновении ветра…

— А он, надо полагать, в процессе неприятного общения весьма неприятно высказался о дармовом труде?

Отец Андреас понуро кивнул.

— Я обещал, что в моей трапезной он может беспрепятственно получать все, что я сам ем, в течение всего времени, пока будет идти работа. А этот циничный… сын Церкви возразил, что теперь требует уплату деньгами.

— И в приличной сумме?

— Ну… говоря по чести, столько бы я заплатил нанятому каменщику со стороны… Только ведь моя церквушка — она не богаче меня, и мне не жалко денег, их попросту у меня нет. Но что делать — собираю. Объявил в приходе, что нужны средства на ремонт церкви…

Священник сокрушенно умолк, и Курт покосился на его лицо с интересом. Занятно. Ведь и в самом деле его волнует благоустройство той дыры, что странная прихоть судьбы назвала его домом. Вряд ли заношенная и латаная ряса, уже почти бежевая вместо темного коричневого цвета, была надета демонстративно. Еще на обеде в монастыре Курт заметил, что одеяние, которое сам святой отец явно почитал выходным, выглядит довольно скромно, чтобы не сказать — убого. В обносках же, которые красовались на нем сейчас, он вообще напоминал странствующего монаха, отягощенного обетом бедности и пребывающего в этом путешествии всю свою жизнь. Он был похож на мужа немолодой и больной женщины на смертном одре, на восстановление и выздоровление которой он отчаянно и почти безысходно надеется; любящего мужа, не только стойко переносящего с ней все тяготы, но и видящего в этом некоторое нездоровое удовольствие.